И. Нибелер

 

ТЕЛА И СЕРДЦА

 

Перевод Школьникова И. А.

 

В 1800 году появился новый модный предмет мебели, своего рода зеркало, известное как «псише» (psyche), или высокое зеркало на подвижной раме, названное так, чтобы можно было рассмотреть себя с головы до пят. Сейчас psyche, конечно же, означает «душа». Содержится ли в этом слове намек на новую женскую идентичность, ту, которая объединила все женское тело? Пока нет. Женщин девятнадцатого века, большинство из которых были верующими, если не действительно очень набожными, учили, что тело является врагом души, основной помехой на пути к спасению. И в любом случае женское тело, столь часто выводимое из строя беременностью, рождением детей и кормлением грудью, буквально было олицетворением отчужденного женского существования в качестве служанки всего человеческого рода. Как могли женщины отождествлять себя с этим?

И наоборот, сердце являлось средоточием женской идентичности. На этом сходились и светское общество, и религия. Антропологи и врачи учили, что чувствительность, эмоции и инстинкты, которыми женщины были столь щедро одарены, служили источником качеств, незаменимых для надлежащего функционирования общества. Почитание Священного Сердца Иисуса стало широко распространенным явлением в католических странах. Иконография данного культа изображала Христа с разверстой грудью, внутри которой покоилось сердце, также разодранное глубокой раной: все это были символы непосредственного и напряженного общения, в основе которого лежал не разум или наука, но чудо любви 1.

Между тем, развитие гигиены стало укреплять контуры образа тела, до этого размытые и фрагментарные. Возникли новые способы ухода за телом, функциональные приоритеты которых были изменены снижением уровня рождаемости. Высокая культура оказывала свое влияние на образование женщин и вытесняла персональные формы обучения. Медленно, но верно (и чрезвычайно осмотрительно) женское сознание стало уходить в сторону от традиционного его места.

 

Тело

 

Если тело вызывало не так уж много рассуждений, то красота вновь отвоевала свой престиж в последствиях революционного кризиса 2. В то время как христианские моралисты относились к красоте с подозрением, натурализм Просвещения реабилитировал ее. Красота была не только полезным стимулом для репродуктивного акта, но также она служила и подлинным, законным оружием слабого пола, с помощью которого он мог надеяться укротить пол сильный. Тем не менее, чтобы сделать это, он был обязан признать свое отличие. Половой диморфизм, таким образом, утвердился как догма, в ущерб индивидуальной морфологии. Позитивные ценности приписывались всему, что значило чувствительность и нежность: коже, настолько тонкой, что под ней проглядываются сплетения нервов, мягкой плоти, чтобы убаюкать ребенка или успокоить страдающего, хрупкому телосложению, крошечным рукам, маленьким ступням. Но ценность, помимо этого, приписывалась и тому, что служило знаками естественных репродуктивных функций: округлым бедрам, полной груди, откормленному телу.

 

Социальное определение: новые функции красоты

 

Для женщины выглядеть мужеподобно означало выглядеть чудно. Свидетельством тому служит и долговечный успех корсета, вновь возвратившегося в 1810 году. Однако новый корсет не был таким высоким и жестким, как старая модель из китового уса. Назначение нового корсета отныне было эстетическим: сделать талию более стройной и подчеркнуть грудь и зад. Более того, корсет позволял «благопристойной» женщине все время контролировать форму своего тела и осанку. Он служил своего рода учителем для ее достоинства, физического и нравственного. Тем не менее, долговечность не означала постоянство формы. Доказательством этому были две широко известные в мире личности: на пороге девятнадцатого века стояла ослепительная фигура утонченной, белокожей и целомудренной Джульеты Рекамье, в то время как в течение последующих десятилетий продолжала поражать зрелищем переполнявшей ее чувственности графиня Кастильская.

Романтики мечтали о неземной, эфирной женщине, и талантливые оперные балерины точно отвечали всем требованиям. Танец на пуантах (недавно изобретенная техника), делал силуэт более тонким и позволял совершать практически невесомые полеты. Такие балеты как «Сильфида» (1832 г.) и «Жизель» (1841 г.) временно освобождали женщин от уз плоти. Героини романов были стройнее и изящнее. Их лица, отражавшие их души, выражали внутреннюю бурю. Томная бледность, по возможности подчеркнутая черными волосами, темные круги вокруг глаз, а также огромное количество пудры символизировали страдания романтической личности.

К середине девятнадцатого века в моде вновь оказалось хорошее здоровье. Декольтированные вечерние платья выставляли напоказ пышные фигуры во всей их молочной чувственности. Женщины threw out their chests и распрямили свои позвоночники так, чтобы радовать мужской глаз видом пышной груди или захватывающим зрелищем поясницы: искривление позвоночника стало буквально эпидемией для слабого пола. Даже после того, как бледность вышла из моды, чистый цвет лица оставался неоспоримым критерием красоты. Дамы стремились сохранить перламутровый, жемчужно-белый цвет кожи, как доказательство того, что много они не гуляют и любят находиться дома. Наряду с округлыми формами и белизной кожи красоту означали и пышные и блестящие волосы. В моде были длинные «английские» локоны, в которые можно было вложить палец, равно как и взбитые завитки, толстые ленты для волос и тяжелые узлы – допускались и накладные волосы для создания более пышных причесок. Бедные крестьянки, таким образом, могли заработать немного денег, продавая свои волосы, жестокая жертва и неизменно тяжкий удар, особенно для их мужей. Волосы из-за страха перед простудой не мылись, но обильно чистились. Считалось, что их запах должен свести мужчин с ума. Однако обоняние становилось все более разборчивым. Эманации женского тела, долгое время считавшиеся возбуждающими (в соответствии с Мишле), отныне вызывали отвращение, возможно, из-за городской давки, возможно, из-за все возраставшей искушенности в любовных делах. Постепенно росла популярность одеколонов.

Отмена привилегий после революции усилила строгую уравновешенность в мужской одежде. Честолюбивые мужчины демонстрировали свой успех или свои притязания на тела жен и любовниц, чей вид и пышный наряд, как это и предполагалось, впечатляли. Возможно, никогда ранее в истории женщины не наворачивали на себя такое количество материи. Платья, по-прежнему облегающие и трубчатые во времена Первой империи, превратились в просторные одежды Века кринолина (1854 – 1868 гг.): в те дни юбка могла измеряться десятью футами в диаметре и требовала более тридцати ярдов ткани. Внушительный идол, мадам держала все свое окружение на расстоянии. Ей было трудно двигаться и сидеть. Поход в дамскую комнату требовал помощи служанки. Позднее эти монументальные облачения были вытеснены турнюрами и шлейфами, которые привлекали внимание к фигуре с юмором и элегантностью. Отныне высота талии, формы рукавов и вырезы варьировались от сезона к сезону. Мода ускорила производство однодневок дабы предвосхитить любую возможность демократизации. В этой игре великосветские дамы позволили себе быть превзойденными дамами полусвета: конечно же, самообладание стало тогда признаком истинной элегантности и достоверным отличием.

Важнейшие нововведения были внедрены, когда в индустрию моды вошли мужчины. Во времена Первой империи Лерой сумел создать свою марку, но истинным отцом haute couture 3 был все-таки Уорт. Именно он первым подумал об использовании живых моделей, проходивших мимо зрителей на показе мод. Кроме того, именно он способствовал производству переливчатой ткани и красивых украшений, добавлявших женскому туалету личный отпечаток. Его очаровывающие творения и умопомрачительные счета прославлялись также как и его высокомерие: в его доме даже великосветские дамы подолгу просиживали в приемной.

Несмотря на существование дизайнерских заведений, у независимых швей, число которых без конца росло, еще были светлые деньки впереди. Однако угроза добыванию ими средств к существованию исходила с другой стороны – со стороны индустрии по производству уже готовой к ношению одежды, которая изменила стиль женской одежды. В начале ХХ века многие предметы туалета и другие безделушки перешли от одного класса к другому: эта грозный искуситель и случайный посредник, marchande à la toilette 4, покупал подержанные платья, накидки с капюшоном, капоры, ночные сорочки и затем продавал их молоденьким кокеткам. Позднее универмаги (также нововведение) стали продавать те же предметы, но только новыми и готовыми к ношению. Просторные, хорошо освещенные, со стеллажами одежды, которую каждый мог посмотреть, ощутить и примерить, эти магазины предложили женщинам сущее пиршество для их глаз, а также рук и воображения, - новый источник счастья. Поход по магазинам, отныне полный всяческих сюрпризов и искушений, становился еще более завораживающим по мере того, как падали цены. Скромные женщины из среднего и даже рабочего класса впадали в эйфорию от этой невообразимой до той поры широты выбора. Женщина, которая привыкла носить одно и тоже голубое или серое платье в течение десяти лет, теперь могла позволить себе покупать в год несколько коленкоровых платьев различных оттенков.

Тем не менее, новая мода встречала и сопротивление. Долгое время незатронутыми веяниями городской моды оставались сельские районы. Разумеется, тот уровень благосостояния, которого достигли сельскохозяйственные области после 1850 года, нашел свое выражение в красивых одеяниях, однако первыми пользу из этого извлекли местные костюмы. Наиболее живописные из них распространились в Голландии, Баварии, Эльзасе, Бретани и местностей вокруг Арли. Условности и традиции были представлены комплексом норм: форма, цвет, объем, украшения для волос, шарфы, передники, юбки – все было символом. Внезапно, после 1880 года, в течение нескольких лет, местные костюмы исчезли, превратившись в «фольклор».

Религиозные одежды просуществовали дольше 5. Людей изумляли новые одеяния …………………. Неслыханное внимание уделялось таким деталям как чепцы, вуали, ленты для волос, воротнички, наплечники, рукава и манжеты, цвета и материя. Здесь одежда была мистическим символом, каждый ее предмет выражал дух раскаяния. В век, когда многие женщины по-прежнему не умели читать, ряса монашенки преподносила урок более влиятельный, нежели простые слова: она выражала тело, его обязанности, его предназначение.

Кроме того одежда выражала и невинность. Теперь, по крайней мере в городе, невесты одевались в белое. Платье для первого причастия было белым. Белым же был и прозрачный муслин платья, которое одевали на первый бал, и которое вуалировало нетронутое целомудрие. Младая дева была лилией, голубем: ее свежая невинность была подобна весне. Она не имела права на роскошь: скромность была ее уделом. Однако роскошный выход ее матери делал брак похожим на грядущее цветение, цветение красоты и одеяния 6. Одежда также подчеркивала и ступени роста, формирования личности. Юбка юной дамы тянулась по земле, а волосы были тщательным образом уложены. Девочка, в период полового созревания, могла заплетать свои волосы или носить их под сеточкой, в то время как ее юбка доходила лишь до щиколоток, но не ниже. Очень маленькая девочка, «в сознательном возрасте», носила свои волосы распущенными. Ее платье позволяло увидеть ботинки или даже кальсоны. В работах таких писателей, как де Сегур и Льюис Кэрролл, маленькие девочки выступают в роли сильных персонажей. Софи в возрасте четырех лет уже была бунтовщицей, а Алиса прошла сквозь зеркало, чтобы открыть свою собственную Страну чудес 7.

Достойна размышления и странная судьба женских брюк: то, что было табу в начале девятнадцатого столетия, к его концу превратилось в неприличный предмет нижнего белья (штаны в трусиках, выражаясь слегка анахронически). Действительно, это табу никогда не препятствовало женщинам одеваться как мужчины, будь то из-за соображений удобства (так, например, мадам Марботи была рада переодеться мужчиной, чтобы сопровождать Бальзака в Турин в 1836 году)) или же духа эмансипации (как это было в случае с Жорж Санд, которая разошлась со своим мужем, или же в случае с Vésuviennes в 1848 году). Однако все это было лишь подтверждающим правило исключением. Тем временем, в моду вошли панталоны. От оперных танцовщиц требовали, чтобы они во имя благопристойности носили блумеры (бывшие прообразом пачки), а позднее это требование предъявлялось и маленьким девочкам. Первыми широко использовать их начали в 1820-е года проститутки. Пожилые матроны начали носить кальсоны, когда кринолиновый остов стал держать верхние и нижние юбки на расстоянии от тела, что привело к достаточно большому притоку воздуха в пространство между корсетом и подвязками. Но было ли так необходимо, прикрывая это пространство, разделять бедра и блокировать влагалище? Если трусики победили, то, в первую очередь, это было символично: битва с тем, кто будет «носить штаны» (продолжительная тема популярного образа), свидетельствует о важности того, что было поставлено на карту. Женское нижнее белье сразу же стало «незаменимым» и «неприличным»:из-за того, что оно означало, о нем не могли даже говорить. В это время бедра и даже ноги стали рассматриваться как неприличные. Викторианское ханжество зашло настолько далеко, что прикрыло даже ножки столов. Было ли случайностью, что знаменитый французский канкан Прекрасной эпохи, это дерзкое проявление контркультуры, демонстрировал изобилие ног, ног, ног, взлетающих в диком темпе?

Блумеры, комбинации, кружевные корсажи, нижние юбки, лифчики, манишки и другие изыски: это время стало свидетелем беспрецедентного распространения женского нижнего белья. Лишь частично этот феномен может объяснить механизация текстильной промышленности и снижение цен на хлопчатобумажные товары. Почти невротическая потребность прикрыть, обернуть и укрыть может свидетельствовать о поиске новых правил любовного общения, желания оказать честь как скромности, так и эротизму в контексте неторопливого, деликатного, более нежного сближения мужчины и женщины. Необходимо добавить, что подобные froutfrous 8 было роскошью, недоступной большинству женщин, которые обходились комбинациями и нижними юбками, сшитыми из старых платьев, и которые вплоть до первой мировой войны не носили блумеры. В 1903 году у сирот Bon Pasteur вообще не было белья: им выдавали одну грубо сшитую юбку, которая стиралась раз в три месяца, даже, если была испачкана «неожиданностями женских органов».

На подушки одевали искусно вышитые, кружевные наволочки: это также было тем предметом, который усиливал красоту дамы. На них она испытывала радость первой брачной ночи и рождения ее детей. Наряду с женским бельем, домашнее белье женщины всегда ее сопровождало и помогало в выполнении ее женских обязанностей, в постели, при украшении стола и во время ужина. Именно поэтому столь высоко ценилось приданое невесты, ее личное сокровище, неотъемлемая часть будущего. Сбор приданного был важнейшей ступенью в воспитании девочки: она училась не только владеть иголкой, но и сидеть прямо и терпеливо работать, и в процессе этой работы она размышляла о бренности тела, его различных органах и функциях. В период между наступлением половой зрелости и замужеством девочка «помечала» свое белье, вышивая на нем свои инициалы, окруженные всегда искусными украшениями. Любовно хранимый, но редко используемый, это набор белья хранил память о девственных годах в жизни женщины, всегда являвшихся символом ее независимости. Важная роль приданому в особенности отводилась на юге Европы (юг Франции, Испания и Италия), там, где женщин держали в строгой узде. Но, возможно, это было наивным, упрямым выражением неприступной самовлюбленности 9?

Производители белья, корсетов и прачки понимали, разделяли и льстили этой любви к тонкому, безупречному белью. По роду своих профессий эти женщины могли видеть тела своих клиенток и были причастны их интимности. Зная множество секретов, они были деликатными соучастницами тех женщин, которым служили, что само по себе выходило за рамки любых социальных различий. Бесчисленное количество женщин занималось этим ремеслом; многие из них неплохо зарабатывали и гордились своей профессией, подобно Жервезе из романа Золя «Западня».

В начале ХХ века вид женского тела вновь радикальным образом изменился. В 1905 году один кутюрье, Пуаре, решил избавиться от корсета. Его скромные, элегантные платья были гладкими и текучими, сшитые таким образом, чтобы подчеркнуть стройную фигуру как можно более выгодно. Тем временем, американская танцовщица Исидора Дункан отказалась от пачки и балетных туфлей, и танцевала босиком в легкой тунике, напоминающей о древней Греции. Ее быстрый успех и огромная популярность свидетельствовали о том, что многие женщины в тайне жаждали эмансипации.

Когда объем текстильного производства резко сократился, результатом этого стало не только изменение моды, но культурная революция. Некоторые видели в этом «крах красоты». В том же духе писал и Золя: «Идея красоты меняется. Вы облекаете ее в бесплодие, в длинные, тощие фигуры с высохшими боками» 10. Все столетие невольно двигалось в этом направлении. Однако, по мере того, как плодородие репродуктивного агента, женщины, убавилось, она стала объектом более пристальных взглядов.

 

Биологическое определение: медикализация

 

«Беременная женщина должна стать объектом активной о ней заботы, религиозного уважения и своего рода благоговением», - писал в 1816 году доктор Марк 11. Главным образом забота эта фокусировалась на зародыше, но также была полезна и той женщине, что его носила. Марк предложил ряд мер, которые многое могут поведать нам о жизни тех женщин, которые нуждались в защите. Он надеялся положить конец насилию, широко распространенному среди представителей низших социальных слоев. Многие аборты были результатом жестокого поведения со стороны пьяных мужей. Кроме того, Марк предложил освободить женщин от тяжелого физического труда, ужасающие описания которого он оставил нам. Эти идеи начали становиться модными, хотя далеко не все последствия для предполагаемых бенефициариев были позитивными. Марк и подобные ему стремились защитить женщин от них самих путем строгого надсмотра над всей их деятельностью и ограничением их развлечений: например, избегать следовало катания на качелях и вальсов. Врачи-патерналисты мечтали превратить беременность в своего рода контролируемый аскетизм. Тем не менее, несмотря на все эти первые инициативы, защита будущих матерей не была закреплена юридически вплоть до конца ХIХ века, когда были приняты новые законы о труде 12.

Между тем, в ответ на викторианское ханжество, беременность стала табу: женщина, узнавшая, что она находится в этом «интересном положении», оставалась дома, чтобы как можно меньше показываться на людях. Аналогичное табу распространилось и на деторождение: в Эльзасе говорили, что младенца либо принес аист, либо нашли в капусте, либо его принесла повитуха. Смысл всего этого, конечно же, был в том, чтобы отрицать или, в любом случае, скрыть принадлежность рода человеческого к животному миру. Тем не менее, беременные проститутки пользовались большим спросом у посетителей публичных домов.

Впервые осуществленное в восемнадцатом веке, деторождение путем медицинского вмешательства стало широко распространенным явлением в веке девятнадцатом. Поскольку услуги врачей оплачивались в три-четыре раза выше, нежели услуги повивальных бабок, то обращение за помощью к врачам стало признаком семейного благосостояния. Матери, обладавшие более скромным достатком, продолжали полагаться на повитух, в то время как самые бедные отправлялись в больницу. Географические различия в обычаях деторождения зачастую отражали экономические. В 1892 году в Лондоне половина рожавших в Ист-Энде (беднейшем районе города) женщин пользовались услугами повивальных бабок, но в Уэст-Энде к их помощи прибегло лишь 2 % женщин. В Бостоне к 1820 году практически вся акушерская практика находилась в руках мужчин 13.

Безусловно, привлечение врачей снизило уровень смертности (до 1870 года). В Руане, где был высокий уровень медицины, но бедняки жили в перенаселенных трущобах, уровень смертности матерей оставался постоянным – около 11 %. В Юте, где повитухи по-прежнему работали кустарным способом, смертность составляла около 6 %, однако это было открытое пространство, окруженное высокими горными вершинами, то есть было идеальным противоэпидемическим местом 14.

Не ясно было и то, облегчали ли врачи родовые муки. Анестезия при помощи эфира или хлороформа, впервые примененная в конце 1840-х годов, вскоре стала пользоваться большим спросом, несмотря на христианское убеждение в том, что дочери Евы должны принимать страдания и относиться к ним как к должному. В 1853 году королева Виктория попросила хлороформ, когда рожала своего восьмого ребенка. Однако врачи неохотно прибегали к анестезии, учитывая ее возможные вредные последствия. Когда в 1856 году императрица Евгения никак не могла разрешиться от родов, она отказалась от эфира, но так никогда и не смогла родить другого ребенка. Повитухи обвиняли врачей в том, что тем не хватает терпения и они слишком быстро прибегают к помощи хирургических щипцов.

Прогресс в области акушерства пришел не в дома рожающих женщин, а в больницы, которыми пользовались лишь те женщины, которые находились в совсем никудышных обстоятельствах. Все соглашались с тем, что это было неприлично, почти немыслимо, чтобы ребенок родился где-то в ином месте, но не в доме своих родителей. Тем не менее, в начале девятнадцатого века были предприняты первые шаги предоставлению услуг этим обнищавшим матерям. В лучшем случае были созданы новые учреждения, подобно материнскому госпиталю в Париже, открытому в 1794 году. Минимум же госпитали выделяли одну или несколько специальных палат на случай родов. Статистика, которая с определенной степенью регулярности велась с 1850 года, свидетельствует о том, что уровень смертности в этих заведениях оставался очень высоким, где-то 10 – 20 %. Одной из причин подобного уровня смертности было то обстоятельство, что многие женщины, которые хотели рожать в больницах, страдали от рахита или туберкулеза, а также были очень напуганы. Однако основная причина смертности заключалась в родильной горячке, переносчиками которой были врачи и их студенты, от вскрытия трупа сразу же переходившие к гинекологическому осмотру, без соблюдения каких-либо мер предосторожности. Австрийский врач Земмельвейс, который в 1840-х годах заподозрил случай заражения, сумел снизить уровень смертности в своей клинике тем, что заставил всех своих подчиненных мыть руки. Во Франции одним из первых, кто усовершенствовал акушерскую практику, был Тарнье. Однако реальный прогресс наступил лишь после того как между 1870 и 1900 годами в больницах Западной Европы и Америки была введена антисептическая процедура. К концу этого периода уровень смертности матерей снизился до 2 %. Тогда и только тогда стало безопаснее рожать в больнице, а не дома. Более того, прогресс в процедуре наложения швов открыл дорогу новой, дерзкой хирургической операции: с началом ХХ века общераспространенным стало кесарево сечение.

Между тем стало сокращаться число частных практикующих повитух. Поскольку частное акушерство становилось в финансовом отношении невыгодным, то акушерки начали устраиваться на оплачиваемую работу в больницы и клиники. Там они оказались в подчиненном положении, выполняя приказы ныне всесильных врачей, и не имевшие возможности откликнуться на потребности женщин. Таким образом рухнула традиционная форма женской солидарности, и женщины потеряли независимость в репродуктивной сфере. Тот факт, что барьеры благопристойности рухнули столь быстро, возможно, служит лучшим доказательством того, что их происхождение имело характер скорее культурный, нежели «природный». С этого времени женщина, желавшая иметь ребенка, обращалась уже не к своему мужу, а к доктору, ее новому «природному» защитнику.

Жертвами медицинского прогресса стали не только повитухи. Дискредитированы были знания и навыки и других традиционных опекунов. Няньки, приходящие медсестры и лекари стали подчиненными врачей и даже их прислугой, хотя в Англии и Америке медсестры по-прежнему сумели сохранить некоторую независимость, во многом благодаря активным действиям таких женщин, как Флоренс Найтингейл. Действительно, сами женщины в конечном итоге также стали врачами, и таким образом вернулись к медицинской практике находясь уже в положении власти, но получением ими доступа к данной профессии было еще в далеком будущем. Ощущая на себе подозрительные взгляды своих коллег-мужчин, студентки обменяли покорность на одобрение и воздержались от занятия ответственных постов. Поэтому, за редкими исключениями, они не были способны оказывать влияние на развитие женской медицины 15.

Женщины девятнадцатого века были вечными пациентками. Медицина эпохи Просвещения представила ступени жизни женщины в качестве ряда ужасных кризисов, даже если не наблюдалось никакой патологии. Наряду с беременностью и деторождением, половое созревание и менопаузы стали рассматриваться как более или менее опасные муки, а менструальная кровь, вытекающая из «раны» яичников, представляла угрозу психическому равновесию женщины. Вся доступная статистика сходится на том, что женщины в девятнадцатом веке были в большей степени подвержены болезням и чаще умирали, нежели мужчины 16. Общественное мнение вкупе с медицинскими экспертами обвиняли «слабость» «женской природы». Эта, будто бы универсальная и извечная «причина» женских страданий, была склонна поощрять малодушный фатализм. Тем не менее, фактом было то, что девушки и женщины болели по причине тех жалких условий, в которых были вынуждены жить. Редко кто из врачей в то время брал в расчет социальный фактор.

«Девушки являются самыми слабыми и болезненными элементами человеческого рода», - заявил в 1817 году врач Вирей 17. Чрезмерно высокий уровень смертности девочек, начиная с пятилетнего возраста, был на деле острой проблемой во всех западных странах. Появившаяся уже в восемнадцатом веке, эта проблема усугубилась в период между 1840 и 1860 годами, в особенности во Франции и Бельгии 18.

«Чахотка» (термин, который означал туберкулез любого рода, но главным образом легочный) была одной из самых смертельных болезней. В Бельгии на нее приходилось 20 % всех смертей девочек в возрасте от семи до пятнадцати лет и 40 % девушек от пятнадцати лет до двадцати одного года. Девочек умирало в два раза больше, чем мальчиков. Врачи, лечившие состоятельные семьи, никак не могли понять, почему избалованные и изнеженные молодые девушки столь беззащитны перед этой болезнью. Действительно, инфекции способствовала урбанизация. Однако, лучшие из врачей, включая великого Laennec, были в равной степени обеспокоены эмоциональными страданиями, чувством разочарования и сердечными болями. В пользу этой теории говорит и случай с сестрами Бронте. Было ли это случайностью, что туберкулез приобрел ореол романтической болезни par excellence 19? Горечь и разочарование, депрессия и отвращение к жизни сами по себе были последствиями более общих обстоятельств: с рождения дочери были менее желанны, нежели сыновья. Сознательно или нет, но родители игнорировали их. Твердое предубеждение, разделяемое Мишле, исключало из рациона девочек мясо, в особенности, черное. Принципы надлежащего воспитания требовали, чтобы юная особа была заключена внутрь темных комнат, лишена свежего воздуха, солнечного света, упражнений, чтобы долгие часы она посвящала вышиванию. В более благопристойных домах даже очень юные девочки должны были выполнять домашнюю работу, зачастую довольно-таки грязную. Некоторые проводили долгие дни в поле, на фабрике или в мастерской.

Туберкулез был и в числе тех факторов, которые способствовали смертности матерей, и часто это было следствием того, как будущие матери растились, когда были девочками. Рахит, еще один фактор, был также общим последствием бедного происхождения. У женщин, вышедших из беднейших слоев общества, был очень узкий тазовый пояс, что затрудняло роды. Однако даже молодые девушки страдали от болезней позвоночника: в это время в медицинский словарь вошли такие понятия как сколиоз, кифоз и lordosis. Когда девушки с подобными нарушениями созревали и выходили замуж, все это осложняло их беременность.

Не менее важными были и болезни половых органов. Врачи мало что знали о них, поскольку не осмеливались требовать от своих не в меру щепетильных пациентов пройти гинекологический осмотр. В любом случае, многие врачи полагали, что метрит (воспаление матки) является неизбежным, универсальным состоянием. Врачи, хотя и знавшие о венерических заболеваниях, тем не менее, не показывали большой заинтересованности в этой проблеме: «Мужья и жены делят между собой сифилис, также как и свой ежедневный хлеб» 20. Целомудренная жена, обычная жертва этого «деления», зачастую находилась в неведении относительной своей болезни во имя гармонии в семье. Врачи не стали бы лечить болезнь без санкции на то со стороны мужа, так как лечение означало бы обнаружение тайной причины болезни. Мы так никогда и не узнаем, сколько молодых жен, вышедших замуж, чтобы охранить свое благосостояние, пали жертвами мужского сговора. Однако, несмотря на происхождение, не все женщины были жертвами обмана или смирились со своей участью. Достаточно будет двух примеров: Кристины Тривульцио, княгини Бельджиозо, состоятельной аристократки из Ломбардии, а также Сюзанны Voilquin, парижской швеи, чьи жизни драматическим образом изменились, когда они столкнулись с испытанием венерической болезнью. Обе женщины полюбовно разошлись с заразившими их мужьями, и обе стали специалистами в данной области. Кристина, страдавшая от ужасной невралгии, получила обширные знания о современных методах лечения, которые затем она применяла к своим родственникам и друзьям. Во время осады Рима в 1849 году она создала ряд городских госпиталей и клиник, которыми сама и руководила. Эффективность лечения в них была настолько высока, что им восхищались все. Сюзанна обучалась гомеопатии у доктора Ханеманна. Позднее, в Каире, куда она отправилась к своим друзьям-сенсимонистам, она, переодевшись мужчиной, стала посещать курсы в местном госпитале. Получив диплом акушерки, она практиковала во Франции и России. К концу девятнадцатого века, когда сифилис преследовал уже всю Европу, врачи, в конце концов, добились права лечить даже весьма респектабельных матрон.

По общепринятому мнению, женщины всегда были, есть и когда-нибудь будут подвержены «невротическим болезням». Во времена, когда сельский покой все еще навевал волнительную ностальгию, врачи сразу же обвинили городскую жизнь, которая действительно влияла на положение, функции и жизненные условия жены и матери. Некоторые раздражались от «кукол с мигренью», которые игнорировали любые попытки терапии. Болезнь эта принадлежала тому загадочному классу выводящих из строя недугов, которые могли быть симулированы или развиты. До какой степени мигрень служила убежищем или предлогом для разочаровавшейся или нервно истощенной женщины? До какой степени она указывала на болезненные кризисы идентичности или сознания? Во время менопаузы де Сегур испытала расслабляющую серию головных болей, за которыми наступила летаргия. Ее лечение совпало с ее дебютом как писательницы 21. Между тем, на севере Франции та же мигрень заставила госпожу Вро-Абино бросить работу на фабрике и в течение всей оставшейся жизни страдать от ужасных болей в голове 22.

Однако наиболее существенной болезнью слабого пола была не столько мигрень, сколько истерия. Некоторые смотрели на нее как на неотъемлемую черту «женской природы». В действительности же, эта патология распространялась не только на семьи, но и на все общество в целом, и даже на медицинскую науку. Так или иначе, но каждый страдал, каждый переносил эту болезнь. Боясь спровоцировать кризис, родственники относились к больному с крайней бережностью; жертвам таким образом уделялось повышенное внимание, а в некоторых случаях они получали и определенную власть. Временами истерия казалась заразной: случались и коллективные приступы как, например, в Morzine между 1857 и 1873 годами. Девушки и женщины вопили, корчились, выкрикивали оскорбления, колотили отцов и мужей, употребляли алкоголь и отказывались работать. Встревоженные власти предприняли настоящий крестовый поход, чтобы спасти все сельское население от изоляции и нищеты: они построили дороги, ввели гарнизон и организовали танцы. Театральные показы истеричных пациентов в Salpêtrière в 1863 – 1893 годах провоцировали, демонстрировали и усиливали муки и страдания больных. Они также обнаружили и зачарованность медиками этой болезнью. Фрейд был первым, кто действительно пытался услышать то, что говорили эти несчастные женщины, и позволить им неограниченно говорить о себе.

На протяжении всего девятнадцатого века, в особенности после Пастера, врачи стали пользоваться постоянно растущей популярностью, а ценности, которые они проповедовали, нашли свою основу. Уже натурализм эпохи Просвещения заявил, что истинная нравственность – это гигиена, та, которая защищает тело от болезней, а душу от пороков. Однако прогрессу в сфере гигиены мешали два фактора. Первым была благопристойность: получение чрезмерного удовольствия от мытья тела, особенно его самых интимных частей, считалось опасной распущенностью; лучше было поменять белье. Вторым фактором было отсутствие водопровода и канализации. Лицо и руки можно было мыть (почти) каждый день в тазу, а все остальное тело – самое большее раз в неделю. Душами и ваннами долгое время пользовались лишь больные (гидротерапия). Женщины, которым посчастливилось иметь ванну, мылись раз в месяц, по окончании месячных. Изобретенная в Англии, ванна к концу девятнадцатого века завоевала популярность и на континенте. На полотнах Дега и других мы видим, каким образом привычка мыть тело обильным количеством воды, изменила репрезентацию обнаженной женской натуры: женщина за свои туалетом стала практически клише.

Хорошая гигиена требовала также физических упражнений и свежего воздуха. Подобное восприятие гигиены было ужасной проблемой для женщин, чья кожа, как предполагалось, должна была оставаться безупречной. Тем не менее, в 1820-х годах Мари де Флавини (будущая графиня д’Эголь) наняла себе «учителя грации» (учителя танцев с довольно-таки раздутым чувством собственной важности), а также учительницу фехтования, которая научила ее владеть рапирой. Часто она ездила на лошадях. Изменилась и программа обучения в школах-пансионатах для девочек. Постепенно «posture classes», на которых девочек учили, как правильно вести себя на протяжении всего дня и на всех жизненных стадиях, уступили в начале 1880-х годах место занятиям в гимнастическом зале, где они тренировались без корсетов и при помощи различного снаряжения. Отныне стремились не столько к тому, чтобы содействовать женской свободе, сколько к тому, чтобы сделать женщин более сильными и энергичными, зачастую в националистском, если не расистском, духе.

Крестовый поход против женской гимнастики начался в Германии и Англии, а в конце девятнадцатого веке захлестнул и романскую часть Европы. В некоторых местах он вызвал фанатичный восторг, свидетельством тому – порочный и сладострастный роман Эдмондо де Амикиса 23. Сильнейшее сопротивление, а в некоторых случаях и ожесточенную враждебность, вызвали женские виды спорта, особенно состязательные. Наблюдатели критически относились к женщинам, которых, как они говорили, физическое напряжение делало уродливыми. Они утверждали, что женщины потеряли изящество, свойственное их слабости, и выражали опасение, что чрезмерное развитие мускулатуры может оказаться пагубным для последующего деторождения. Тем не менее, вскоре плавание и теннис вошли в моду у представительниц высших слоев общества 24. На другом конце социального спектра различные общества пропагандировали езду на велосипедах и бег. И, несмотря на возражения со стороны Пьера де Кубертена, женщины приняли участие в Олимпийских играх 1912 года.

Между тем, врачи, взывавшие к битве против сифилиса, изо всех сил настаивали на том, чтобы половое воспитание молодых женщин было отдано в их руки. Надлежащим образом обученная, молодая женщина будет лучше готова к тому, чтобы оказать сопротивление при соблазнении, и потребовать у будущего мужа доказательств его здоровья. Публиковались специальные обучающие руководства. В некотором роде было революцией то, что женщины добились права защищать свои собственные тела. Получение же права исследовать тела мужчин должно было подождать.

 

Тела или сердца?

 

Врачей Просвещения больше всего заботила «связь между физическим и моральным состоянием человека» 25. Являлась ли любовь супругов и любовь матери, от которой общество зависело с самого начала своего существования, благородным чувством, которое на веки вечные приписывалась женской душе? Или же оно было всего лишь неопределенным, возможно, неполным продуктом матки, стремящейся заполнить пустоту спермой и зародышем? Отношения между телом и сердцем оставались загадкой. Способствовали ли те изменения, которые на протяжении девятнадцатого века трансформировали социальные и семейные роли слабого пола, прояснению или видоизменению этих отношений? Каким образом развивались отношения между женщиной и мужчиной и между женщиной и отпрыском мужчины?

 

Пол ангелов

 

В 1840-х годах в обиход вошло слово «фригидность», которое обозначало отсутствие сексуального желания у женщины. В действительности, викторианская эпоха стала свидетелем появления литературы, в которой отрицалось само существование подобного желания. Мы знаем, что, например, Мишле так никогда и не сумел заставить «задрожать» Афину, которая довольствовалась тем, что была объектом желания ………… - таков был предел ее чувственности. Теперь же эта возбужденная жена стала проблемой. Доктор Деби, армейский врач, реально смотревший на вещи, написал книгу, в которой детально описал способы доведения женщины до возбуждения. В период с 1848 по 1888 года эта книга выдержала сотню переизданий 26. Однако другой доктор, Вильям Эктон, чьи книги широко были известны в Англии и Америке, утверждал, что половые потребности женщин в полной мере удовлетворяются деторождением и домашней жизнью 27. Именно он в значительной степени способствовал формулировке определения «истинной женственности» и разделению «двух сфер».

Следует помнить, что викторианский морализм неодобрительно относился к сексу в целом. Тот же Эктон настаивал на том, чтобы джентльмены ограничивали свою половую активность. Вступать в половые сношения достаточно было раз в семь-десять дней. Подобную точку зрения разделяли и некоторые французские врачи. Многие из их рекомендовали быстрый половой акт, дабы сберечь мужскую энергию, совет, который едва ли мог способствовать достижению одновременного оргазма. Более того, наука об ovology, которая бурно развивалась в 1840 – 1860-х одах, установила, что женский оргазм не является обязательным для оплодотворения. Это открытие подтвердило призвание женщины быть матерью, оправдала мужской эгоизм и создала основу для враждебного отношения к бесполезному клитору 28. Коротко говоря, продвижению новой концепции сексуальных отношений способствовал ряд факторов. Ее основные принципы были достаточно быстро сформулированы: мужчины должны беречь свою энергию для производительного труда; женщины должны посвятить себя материнским и домашним обязанностям; наилучший вариант – небольшие семьи. Для женщин определяющим фактором было не сексуальное желание, а те ограничения, с которыми они жили.

Элизабет Блеквелл, ставшая в 1845 году первым женщиной-врачом в Соединенных Штатах Америки, утверждала, что фригидность в первую очередь является результатом воспитания: девушек учили, что думать о сексе грешно, дабы сохранить их девственными до вступления в брак 29. Действительно, девочка не была «естественным» созданием: несмотря на то, что у большинства из них половое созревание завершалось в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет, редко кто из них выходил замуж до двадцати лет. Это социально навязанное откладывание деторождения противоречило природе. Лучшим способом держать девушек в ожидании, не прибегая при этом к принудительным мерам, было сокрытие плотских реалий секса. «Чистая» девочка ни о чем не знала и ни о чем не подозревала. В этом отношении девственность не являлась в первую очередь христианской добродетелью, и в любом случае даже свободно мыслящие отцы и мужья были такими же страстными приверженцами непорочности, как и наиболее благочестивые мужчины. Девственность была ярлыком, гарантией, которой можно было завлечь будущего мужа.

Таким образом, воспитание молодых девочек, ответственность за которое брали на себя матери, было подчиненно строгим принципам. Пособия рекомендовали правильный диетический режим (безвкусные блюда, молоко на ночь) и гигиену сна (не слишком мягкая кровать, ранний подъем). Мастурбацию было очень трудно предотвратить. Врачи утверждали, что она была более распространена среди девочек, нежели среди мальчиков. Одна активистка движения за Общественную чистоту, яростная сторонница целомудрия, читая памфлет, осуждающий этот «порок одиночества», с ужасом узнала, что предавалась ему несколько лет, даже не ведая о нем 30. Хорошо воспитанная юная дама носила сорочку, когда причесывалась и одевалась, и даже когда принимала ванну; когда же она переодевалась, то закрывала глаза.

При приближении менструации мать девочки должна была предупредить ее, что должно произойти. На такой линии поведения настаивали даже священники: «Хвала Марии» (Иисус, плод твоего чрева) могла быть использована для подстегивания детского интереса, и матери могли бы тогда объяснить, что эти несколько дней служат напоминанием об истинном предназначении женщины. Но как много матерей осмеливались говорить об этом? Мадлен Пеллетье, родившаяся в семье скромного достатка, вспоминала, что однажды, когда ей было двенадцать лет (1886 г.), она пришла в школу встревоженная тем, что ее юбка оказалась запачкана кровью. После того как монахиня сделал ей выговор, Мадлен вернулась домой, где ее мать, будучи твердолобой ханжой, отказалась объяснить ей случившееся. В конце концов, ее больной отец в нескольких резких выражениях преподнес ей первый урок полового воспитания 31. Мадлен выросла и стала врачом, но никогда так и не позволила мужчине приблизиться к себе. Несомненно, подобные обстоятельства определяли и некоторые религиозные профессии. Стоит ли удивляться? Матери, воспитанные в ненависти по отношению к своим собственным телам, и стыдившиеся своей сексуальности, вряд ли могли научить девочек чему-либо иному, кроме слепой, механической пассивности. Многие девочки и понятия не имели, что ждет их в первую брачную ночь. На этот счет матери также им ничего не говорили. Возможно, они опасались вызвать неприятие полового акта, описав его словами, в отрыве от тех ощущений и ласк, которые делали его терпимым. Страхи эти не были праздными: Zélie Guérin, мать будущей Святой Терезы Lisieux, хотела иметь много детей, но была шокирована, узнав через что ей придется ради этого пройти. Ее муж, хорошо понимавший ее, ждал несколько месяцев, прежде чем выполнить супружеский долг.

Тем временем предпринимались попытки пробудить в девочках «материнский инстинкт». Жозефина де Голль, бабушка известного в будущем генерала, а также автор множества детских книжек, советовала позволить девочкам-подростам завести котенка или щенка. Девочки более старшего возраста могли стать крестными матерьми («духовными мамами», как им говорили) и участвовать в нравственном воспитании своих крестниц. Однако основным инструментом обучения материнству стала кукла. Куклы очень быстро завоевали популярность, даже несмотря на радикальное изменение их природы. В начале девятнадцатого века куклы изображали элегантных дам, как бы вдохновляя игравших с ними девочек превратиться в красивых женщин, когда они вырастут. Около 1850 ода производители стали выпускать кукол-детей, которые имели мгновенный успех. У этих кукол, с которыми девочки «играли в маму», не было половых органов вплоть до конца второй мировой войны.

Для «невинной» девушки скромность стала второй натурой, чем-то таким, о чем «эти маленькие глупые гусыни» даже и не подозревали. В середине девятнадцатого века особый акцент стал делаться на идеале ангела, однако не везде он безоговорочно принимался. В сельской местности, где каждый мог наблюдать, как животные спариваются и рожают, было весьма трудно сохранить девичью невинность. Пробуждению сексуальности способствовали обряды и фестивали языческого происхождения. В Провансе во время карнавала мальчики гонялись за девочками и размазывали грязь по их груди и бедрам 32. В центральной и западной Франции существовали так называемые девичья ярмарки (foires aux filles) 33. И даже если сельское общество осуществляло свои собственные формы контроля над молодыми людьми, братание между полами было довольно свободным. В Вендене любовники прижимались друг к другу под огромными зонтами, а их семьи мирились с этим. Они обменивались долгими поцелуями и баловались взаимной мастурбацией. Некоторые девочки были настолько любопытны, что пробовали заводить себе несколько ухажеров. И когда в конце девятнадцатого века Церковь попыталась навязать свою идею добродетельности, она была встречена в штыки. Среди представителей городских нижних слоев добрачные отношения были общераспространенным явлением 34.

В Соединенных Штатах Америки, в разгаре викторианской эпохи, свободно практиковался флирт. Такой свободный образ жизни удивил европейских наблюдателей, начиная с Токвилля (в 1830-х годах), и заканчивая мадмуазель Мари Дюгар, которая представляла на Всемирной выставке в Чикаго в 1893 году учительниц французских средних школ 35. Девочки выходили на улицу без компаньонок, а с мальчиками, которых они сами выбрали, и возвращались домой поздно вечером. Личные дневники и письма говорят о том удовольствии, которое девочки получали от поцелуев и ласк, будучи, несомненно, застенчивыми, когда дело доходило до того, чтобы их вернуть назад 36. Флирт с двадцатью мальчиками не мешал девочке в последствие выйти замуж и стать прекрасной женой.

Даже в самых ханжеских общественных слоях Старого света, от хорошо воспитанных юных дам не требовалось полностью избегать контактов с мужчинами. Существовали, к примеру, балы. Кадрили имитировали стадии любви: встреча, расставание, возвращение. Касались лишь руки или кончики пальцев. Однако вальс открыл новый мир эмоций и чувств. Находясь в объятьях друг друга, партнеры кружились в танце, их тела соприкасались в вихре ритма, головокружительной близости, праздника и чувственного возбуждения. Некоторые девушки извлекали также пользу и из импровизированных уроков, которые им преподносили слуги, или же по крупицам черпали познания в запрещенных книгах 37. Луиза Вайс каждую ночь спускалась в библиотеку своего отца, чтобы заняться самообразованием при помощи словарей 38. В начале ХХ века во Франции был удостоверен даже флирт 39.

Глупая гусыня или непорочная девственница, юная девушка все же когда-нибудь да становилась женой. И даже если в ее первую брачную ночь все прошло хорошо, вскоре она сталкивалась с новыми препятствиями на пути к полноценной сексуальной жизни. Тяжелейшим бременем было рождение ребенка. Многие женщины по-прежнему считали, что половые отношения во время беременности и кормления грудью (примерно два года) могут повредить ребенку. Между тем, все больше и больше жен хотели иметь меньше детей. Страх забеременеть подавлял желание в те времена, когда люди верили, что оргазм способствует зачатию. Со своей стороны, некоторые мужчины, большинство из которых были англичанами, призывали к контрацепции: Томас Мальтус, Френсис Плэйс, Ричард Карлайл, Чарльз Ноултон. Женщины, даже феминистки, сомневались, высказывать или нет свою точку зрения. Тем не менее, в письмах и личных дневниках они откровенно признавались в своей усталости и отвращении к бесконечным беременностям. Королева Виктория не была глашатаем материнства. Будучи беременной девять раз, она принимало каждые роды как крест, который нужно нести; это разрушило ее семейную жизнь и уничтожило ее свободу. Ее страх перед большими семьями широко разделялся среди высших слоев британского общества, несмотря на всю их плодовитость.

Тем не менее, прогресс в развитии контрацепции был медленным, и очень трудно объяснить разницу между странами. Двумя ведущими в данном отношении державами были Франция, где наблюдалось резкое снижение уровня рождаемости с начала 1790-х годов, и Соединенные Штаты Америки, где тот же спад наблюдался после 1800 года. Конечно же, в обеих странах произошли революции и были декларированы права человека и свобода личности. Однако будет достаточно трудно доказать, что именно это было решающим фактором. В странах северной Европы уровень рождаемости не снижался вплоть до 1870-х годов, а в некоторых частях южной Европы и позднее. Вряд ли можно утверждать, что этот спад был обусловлен индустриализацией, так как во Франции и Америке он предшествовал ей. Равным образом нельзя увязать данный спад и со снижением уровня детской смертности, поскольку она реально пошла на спад только после осуществленной Пастером революции. Нельзя объяснить это и стремлением протестантов к свободе совести, потому что во Франции большинство составляли католики. Недоумение вызывает и поведение различных социальных групп. В авангарде встали не состоятельные и образованные высшие классы. Во Франции аристократки по-прежнему оставались самыми плодовитыми матерями. Крестьянки, считавшиеся консервативными, в ряде случаев научились достаточно рано контролировать число рождений, в то время как женщины из рабочего класса продолжали рожать детей в больших количествах, по крайней мере, до те пор, пока детский труд не был объявлен вне закона. В Соединенных Штатах Америки было замечено, что у коренных американок детей меньше, нежели у иммигранток. Уровень плодовитости у некоторых групп повысился после иммиграции: так дело обстояло с женщинами, которые эмигрировали из Брабанта в Висконсин между 1852 и 1856 годами 40. Спад уровня рождаемости является комплексным явлением, включающим в себя сочетание экономических, культурных и психологических факторов. Каждый случай особый. Едва ли кто-нибудь осмелится заявить, что пример подавал средний класс 41.

Не все способы контроля над рождаемостью были равнозначны. Проблема заключается не столько в эффективности, сколько в важности: сколько инициативности, ответственности и свободы предоставлял женщине каждый конкретный способ? Какой властью над собственным телом обладала женщина? Сколько возможностей они имели для получения сексуального наслаждения?

Во многих сельскохозяйственных районах (таких как Ирландия, Иберийский полуостров и горные районы Франции и Италии) сохранялся древний метод, основанный на позднем замужестве, высоком уровне безбрачия и продолжительном кормлении грудью. Однако со снижением уровня смертности он оказался недостаточным: дабы предотвратить перенаселение, в конце девятнадцатого века женщины были вынуждены ждать пока им исполнится тридцать пять лет, чтобы выйти замуж, или же 40 % из них должны были выбрать для себя безбрачие. На деле, в сельских местностях Франции в 1850 году женщины выходили замуж в возрасте около двадцати пяти лет и только 13 % оставались незамужними.

Некоторые супружеские пары спали в отдельных спальнях. Конечно, для того, чтобы позволить себе дополнительное пространство, они должны были обладать достаточным достатком. Эффективность подобного метода была вне сомнения, однако он мог вызвать и фрустрацию. Для кого? Мужчина, который «уважал» свою жену редко когда сомневался, изменить ей с содержанкой или (если было жалко денег) со служанкой или же нет. Но что же женщина?

Мужья, принадлежавшие к среднему классу, скорее всего пытались избежать зачатия. Методы, давно известные либертинам, сейчас вошли и в респектабельные семейства. Различные средства контрацепции приводили только лишь к запоздалому и ограниченному успеху: презервативы, диафрагмы и спринцовки оставались долгое время дорогостоящими и неудобными. Гомосексуализм и минет признавались основаниями для развода, но реальный диапазон подобных практик неизвестен. Все говорит о том, что практически повсеместно излюбленным способом был coitus interuptus 42, простой и ничего не стоящий метод. Эта техника, требовавшая от мужчины поддерживать трудную дисциплину, зависела, таким образом, преимущественно от его инициативности. Логика по-прежнему была патриархальной: женщина, пассивно выполняющая свой «супружеский долг». Однако все было несколько разным: мужчина стремился только к тому, чтобы самому получить удовольствие, и поступая подобным образом, он подавал пример своей партнерше, что, по крайней мере, давало ей представление о наличии подобной возможности. Более того, если даже его единственным желанием было избежать бремени содержания большой семьи, муж, практиковавший coitus interuptus, берег здоровье и силы своей жены и сохранял ее свободу. Он предоставлял ей шанс жить иной жизнью, свободной от материнских забот.

Католическое духовенство довольно-таки медленно реагировало на процесс широкого распространения подобной практики. Почему же церковь так долго ждала? Потому что после революции преимущественно женщины ходили на исповедь, и именно женщины не поднимали стихийно данную проблему и не любили, когда их спрашивали об этом. Большинство женщин полагали, что они не несут в этом отношении никакой ответственности, поскольку они просто удовлетворяли желания своих мужей. Некоторые сознавались в том, что оставались одни, но утверждали, что чувствовали, что они не грешат, а лишь ведут себя ханжески. Священники не настаивали: продолжение рода было делом мужчины. Протест по этому поводу сразу же выразили врачи. Некоторые, обеспокоенные фрустрацией жен, утверждали, что женщины были не настолько уж фригидными, как то полагали большинство людей. Доктор Бергерэ, чья переведенная на английский язык книга была широко известна, грозил «обманщикам» самыми серьезными заболеваниями, но так и не сумел их запугать 43.

Использование контрацептивных средств привело не к более длительному интервалу в рождении детей, но к раннему деторождению 44. Женщины, очевидно, не желали откладывать рождение ребенка. Они предпочитали как можно скорее избавиться от этого обременительного груза, чтобы в последствие, в более личной фазе их жизни, наслаждаться свободным временем.

Аборт зачастую изображался как акт, распространенный главным образом среди женщин низших слоев, однако картина эта неверна. Хотя аборт и был общим явлением для низших слоев, тем не менее к нему прибегали женщины и из других социальных классов. Например, Генриетта Стэнли, узнав, что она беременна уже в десятый раз, спровоцировала выкидыш при помощи слабительного, очень горячей ванны и длительной прогулки, после чего сообщила об этом своему мужу, лорду Эдварду. Аборт действительно практиковался женщинами: женщины всегда либо сами себе делали аборт, либо помогали друг дружке, когда это было необходимо, при этом не испытывая никакого чувства вины, поскольку были убеждены в том, что плод, пока не пошевелится, то есть на четвертый месяц (как, оказалось, признавали английские и американские законы), еще не живет 45. Являясь древним способом, аборт, тем не менее, изменил свой характер и значение, благодаря техническим новшествам и степенью вовлеченности в него мужчин. Более полные знания о женской анатомии и физиологии позволили использовать методы, менее травмирующие, чем медикаменты и преднамеренные ошибки прошлого. Для прокалывания плодного пузыря использовались спицы для вязания. Позднее широко распространенным явлением стало впрыскивание в матку мыльной воды. Если принимались меры предосторожности, то риск заразиться был гораздо меньше 46. К 1910 оду метод впрыскивания стал широко распространенным: врачи и акушерки практически в открытую предлагали свои услуги. Вне зависимости от того, к какому методу прибегали, количество абортов во второй половине девятнадцатого века повсеместно увеличивалось. Аборт перестал быть последним средством спасения для отчаявшейся жертвы соблазнения или матери огромной семьи; он превратился в метод контроля над рождаемостью. Действо, бывшее личным, осмотрительным и сокрытым в мире женщин, отныне стало коммерческим товаром в мире мужчин. В Лондоне в 1898 году братья Чримз имели не менее 10 000 клиентов.

Реакция, возникшая в конце девятнадцатого веке, удивительна по своему размаху и силе: он перевела аборт в ранг основных политических проблем. В Соединенных Штатах Америки она последовала за Гражданской войной; в Англии связана была с лишениями англо-бурской войны; во Франции косвенной причиной было желание отомстить пруссакам после поражения в войне 1870 – 1871 годов. После любой войны жизнь становится священной. В такие времена возникает тенденция отождествлять аборт с детоубийством: плод, даже зародыш, превращается в полнокровного человека. На деле же именно этому христианская доктрина всегда и учила. Однако выглядело это так, как будто общество только сейчас признало это откровение, как будто оно в первый раз решило взглянуть в глаза всем его последствиям.

Возврат к предмету женской сексуальности и абортов, которые временами были болезненными, а иногда приносившими и увечья, конечно же, не было лучшим способом его продвижения. Полицейские архивы свидетельствуют о том, что многие принадлежавшие к низшим сословиям женщины отказывались выполнять свой «долг», когда к этому их понуждали мужья, даже под страхом быть избитыми. Тем не менее, женщина мастурбирует, лежа бок о бок с мужчиной, которому она только что отказала 47. Подобное поведение эти женщины объясняли тем, что они хотели избежать нежелательной беременности или, в ряде случаев, венерических заболеваний. Как же мог эротизм при наличии подобных помех найти дорогу к супружескому ложу?

Будучи более решительными, нежели их европейские сестры, американки предприняли в 1880 – 1890-х годах мощное наступление 48. Возможно, в надежде уменьшить количество беременностей, они обратились к религии, дабы бросить открытый вызов половым ролям и правам мужей. Активистки движения за общественную чистоту настаивали на том, что решать, как часто и когда сексуальные отношения будут иметь место должна женщина, поскольку доктрина «двух сфер» отдала всю власть в частной сфере в руки женщин. Женщины, утверждали они, испытывали не меньше желания, чем мужчины, но в отличие от них, они знали контролировать себя, в то время как мужчины слишком легко сдавались перед похотью. Каково было влияние этого пуританского (не феминистского) крестового похода? Исследование, проведенное в 1892 году доктором К. Мошером, говорит о том, что был достигнут своего рода компромисс: супружеские пары вступали в половую связь в среднем два раза в неделю, тогда как мужчины хотели этого три раза, а женщины один.

Тем временем, снижение уровня рождаемости начало менять женскую чувствительность. Хотя ангельский идеал женственного поведения сохранился вплоть до конца девятнадцатого века, секс больше не рассматривался как нечто позорное, а супружеская любовь исключительно как обязанность. Доступная для наслаждения, жена стала не только более отзывчивым и активным партнером, но и более требовательным. Это привело к возникновению желания интимности среди супругов: несмотря на протесты со стороны врачей, путешествие в медовый месяц быстро стало модным, поскольку оно позволяло новобрачным избегать нескромных вопросов, толстых намеков и многозначительных ухмылок. Супружеская спальня стала неприкосновенным убежищем. В тоже время отныне открыто демонстрировались и любовные чувства: жены называли своих мужей «дорогими» и целовали их на людях. По мере того, как супружеские отношения становились более утонченными, они приносили и более острое наслаждение, однако также могла наступить усталость и возникнуть чувство разочарования. Не имело больше значения, что говорил закон – муж больше не был повелителем и хозяином и никогда бы им вновь не стал. Он мог бы стать любовником – к счастью или несчастью. На лицо были также перемены и в материнских чувствах. На первое место вышло воспитание детей, а не их рождение: с меньшим количеством детей матери могли бы уделять большее внимание каждому из них и выказывать большую любовь. Мать и ребенок жили в идиллической праздности.

 

Мать и дитя

 

Была ли женщина, которая кормила грудью, «самкой» или матерью? Какую роль играли животные инстинкты, а какую человеческие чувства? Западное общество никогда не было уверено в ответах на эти вопросы. Цену этой неуверенности заплатили две, довольно-таки несчастные фигуры: кормилица и незамужняя мать.

Несмотря на Руссо, индустрия кормилиц процветала по всему Западу с некоторыми местными вариациями. На юге Соединенных Штатов Америки общим явлением была чернокожая «мамочка». Англичане нанимали незамужних матерей. Французы предпочитали замужних крестьянок. Обычай отдавал честь устойчивому табу на половые отношения во время кормления грудью. Когда Ева родила, «Адам простился с раем», стонал Мишле 49. «Брачные удовольствия должны быть умерены, если вообще не исключены», - заявил в 1879 году доктор Гарньер 50. В теории это решение всегда принадлежало отцу.

Важнейшим новшеством девятнадцатого века в этой области стала кормилица, живущая в доме родителей ребенка. Действительно, озабоченные высоким уровнем детской смертности, родители предпочитали кормилиц невежественным женщинам, желая, чтобы за их ребенком всегда был присмотр. Однако зачастую натянутые отношения между матерью и ее «заменой» были проблемой. Молодые матери ревновали к прерогативам кормилиц. К моменту появления ребенка, они тратили деньги на детскую одежду, кроватку, украшение детской комнаты и хотели показать своего ребенка в выгодном свете и радоваться его первым улыбкам. Но они не осмеливались перечить кормилице, чье молоко в противном случае могло «плохо потечь». Ухватившись за подобные преимущества, некоторые кормилицы становились весьма требовательными и капризными.

Помимо всего прочего, кормилица являлась еще и одомашненным body, к которому, однако хорошо относились. Поскольку она была осязаемым знаком благосостояния ее работодателей, то она всегда была опрятно одета. В их доме ее баловали. Заработная плата у нее всегда была высокой, кроме того, она получала и множество подарков. Она спала в детской, а не на чердаке с остальными слугами. От нее требовали, чтобы она всегда выглядела ухоженной, но, в тоже самое время, она могла есть, что хотела и никогда много не работала: возможно, немного уборки и шитья. В суровой жизни бедной женщины работа в качестве кормилицы могла оказаться действительно странной интерлюдией, которая, вероятно, оставляла неизгладимое впечатление.

Между тем подобный опыт не был лишен и определенных жертв: кормилица вынуждена была оставить свою собственную семью, доверив своего ребенка попечительству чужой женщины. Прежде чем быть нанятой на работу, она должна была пройти медицинское освидетельствование у врача, который ощупывал ее грудь, пробовал молоко и нюхал дыхание. Сексуальные отношения, если полностью и не запрещались (поскольку было невозможно полностью оторвать ее от своего мужа), то крайне порицались. Прямолинейно это выразил один доктор: «К кормилице должно относиться исключительно как к дойной корове. Как только она утратит эту способность, ее надо сразу же уволить» 51. По мере распространения во Франции во времена Третьей республики демократических взглядов, положение кормилицы было осуждено как позорное и приравнено к положению проститутки.

Тем не менее, распространение института кормилиц не было простым результатом эгоизма богатых социальных слоев. Оплачиваемы кормилицы требовались и для брошенных детей, и для тех детей, чьи матери были вынуждены работать. Таких было множество в католических странах, особенно во Франции 52. Крестьянки, которые соглашались растить детей бедняков, приносили их домой из городских больниц или сиротских приютов. Главным образом в среде именно этих женщин в конце девятнадцатого века произошли две революции в процессе детского воспитания: применение искусственного кормления и триумф медицинского контроля.

Дети, которых эти женщины приносили себе домой, зачастую были очень больными и приносили небольшой доход. Обремененные множеством разнообразных обязанностей, женщины уделяли мало времени своим подопечным и наблюдали, как те умирали без каких-либо особых эмоций. В 1870 году в Морване, где уход за детьми был общим, уровень смертности сирот, привезенных из Парижа, составлял 65 – 70 %, сирот из этой же местности – 33 % и 16 % детей, которых воспитывали их собственные матери. Врачи и филантропы долгое время в отчаянии ломали руки от этих ужасных цифр, но ни к чему это не привело. Тревогу пробило поражение в войне 1870 – 1871 годов: если Франция когда-нибудь надеялась взять реванш, если нация надеялась увеличить число своих новобранцев, то надо было что-то сделать с детской смертностью. За образцом для подражания французские реформаторы обратились к победителю в франко-прусской войне: Пруссия Бисмарка провела в жизнь эффективную программу социального обеспечения.

В соответствии с законом Русселя 1874 года кормилицы были поставлены под надзор медицинских инспекторов. Эти инспекторы посещали дома кормилиц и оценивали «условия воспитания» (используемым понятием было «élevage» 53, чья четкая коннотация с разведением животных никого не шокировала и не оскорбляла). Как и во времена Руссо, врачи нападали на предрассудки крестьянок, особенно старшего поколения. Кроме этого они обнаружили и убогость условий жизни в сельской местности, настоящую угрозу здоровью общества и призвали к выработке общих стандартов для поступающих на работу кормилиц. Последовавшие постановления коренным образом изменили положение вещей: в отчетах, начиная с 1900 года, содержится описание улучшенных домов с несколькими спальнями, окнами и мебелью. Сами кормилицы были обязаны регулярно проходить медицинский осмотр.

Инспекторы также отметили и быстрое принятие искусственного кормления. Кормилицы сохраняли свое молоко для своих собственных детей. Поскольку пастеровские принципы сделали возможным очищение организма от микробов и принятие мер против инфекции, врачи первоначально относились к этому терпимо, а затем активно стали поддерживать эти перемены. Если мы посмотрим на то, как дела обстояли в 1900 году, северная половина Франции – наиболее промышленно развитая, богатая и лучше образованная, по сравнению с югом, - в большинстве своем перешла на искусственное кормление детей; южная часть страны будет продолжать полагаться на кормление грудью в течение последующих двадцати лет 54.

Торжество искусственного кормления изменило отношения между женщинами и детьми, как символически, так и практически 55. Заработок кормилицы зависел от ее плодовитости. Опасность заключалась в том, что женщины могли забеременеть и отказаться от своих детей, чтобы извлечь выгоду от молока. Наем на работу главным образом основывался на физических достоинствах кормилицы. Конец этому акценту на тело положило искусственное кормление. И хотя понятие «кормилица» продолжало использоваться, она на деле была больше «воспитательницей» или опекуном, чей возраст и способность к воспроизведению потомства больше не играли роли. Чем кормить ребенка грудью другой женщины, мать сама могла дать ему грудного молока в бутылочке, когда это было необходимо. С этой точки зрения кормление грудью приобрело положительную эмоциональную коннотацию: кормящая грудью женщина перестала быть «дойной коровой» и стала заботливой мамой.

Иным последствием победы искусственного кормления стало посягательство врачей на взаимоотношения кормилицы и питомца, что долгое время ускользало от них. В конце концов, они смогли вычислить количество молока, необходимое ребенку в разные возрасты его жизни, равно как и составить наилучшее расписание кормлений. Вскоре врачи узнали достаточно, чтобы давать советы матерям и кормилицам. Но существовал и еще один мотив, побудивший их вмешаться в эти отношения: проблема незамужних матерей.

Французский термин fille mère, означающий незамужнюю мать, впервые вошел в язык во времена революции и исчезает из него только сейчас. На протяжении двух веков он означал оскорбление самой логике патриархата. Позволить незамужним матерям занять место в обществе означало признать, сознательно или нет, что женщины единственно ответственны за своих детей, и что мать и ребенок могут существовать и без помощи отца и даже не зная, кто он. Это означало пошатнуть саму основу, на которой покоилась семьи и общество.

Безусловно, незаконнорожденные дети не были таким уж неизвестным явлением в предыдущие столетия. Однако в период между 1750 и 1850 годами статус их изменился. Тому было несколько причин: количество незаконнорожденных детей росло, «соблазнители» осуждались как безответственные, а власти всерьез стали обеспокоены данной проблемой. Число незамужних матерей увеличивалось повсеместно, хотя и не всегда одними и теми же темпами 56. В 1790 году количество незаконнорожденных детей во Франции составляло 3, 3 % от всех рожденных детей, в 1840 году цифра эта выросла до 7, 4 %, а к началу двадцатого века остановилась на отметке 7 – 8 %. Однако в Париже, месте, куда стекались попавшие в беду девушки, этот уровень составлял 30 % в 1830 – 1840-х годах. В Англии рост количества незаконнорожденных детей начался раньше, где-то около 1750 года, однако был менее тяжелым: в Лондоне в 1859 году рожденных вне брака детей было всего 4 % 57. И, наоборот, в Вене количество незаконнорожденных детей, казалось, превышало количество рожденных в браке. Некоторые женщины жили как наложницы у отца их детей, вне зависимости от того, признавал он отцовство или нет. Однако истинными «незамужними матерями» являлись те, кто был лишен всяческой поддержки со стороны мужчины. Практически все они уступили под натиском силы, запугивания или же поддались обещаниям жениться. Почти не защищенные законом, беспомощные молодые девушки оставались беззащитными как в сельской местности, так и в городах. На деле общественное мнение не делало исключения и для изнасилования 58. Любая уступившая девушка, даже, если ее заставили, была «испорченной», «падшей», недостойной уважения или помощи. Если же она оказывалась беременной, то должна была рассчитывать на свои собственные источники существования, за исключением неординарных обстоятельств 59.

Детоубийство не исчезло, но частота его случаев росла в обратной пропорциональности к числу абортов. Незамужняя мать, которая решила оставить ребенка, должна была сделать выбор между двумя в равной степени трудными решениями: либо отказаться от ребенка, либо попытаться вырастить его в одиночку. Именно здесь в дело вступили власти. Лучшим доказательством служили предпринятые ими шаги. В католических странах муниципальные власти долгое время поощряли незамужних матерей отказываться от своих детей. Сиротские приюты при больницах, закрытые во время революции, были вновь открыты в 1811 году. Возможность анонимно отказаться от ребенка снизила опасность детоубийств и вернула свободу виновной матери, хотя она, конечно же, потеряла свою «честь». Даже освободившись от бремени ребенка, она ни на что не могла надеяться, кроме как на презрение со стороны окружающих. В нравственном отношении лишь немногие остались целыми и невредимыми, избежав мук и угрызений совести. Брошенных детей часто оставляли с опознавательными знаками и записками, в которых выражалось сожаление и просьба к нашедшему позаботиться о ребенке. Все же многие чиновники полагали, что ни одна женщина не может любить живое доказательство своего греха, и ни один ребенок не сможет не презирать женщину, которая уготовила ему или ей такую жизнь. Незамужнюю мать нельзя было вообще назвать матерью.

Однако сиротские приюты было слишком дорого содержать. Они поощряли отказ от детей тем, что делали эту процедуру намного упрощенней. Даже супружеские пары, испытывая финансовые затруднения, иногда избавлялись подобным образом от обременительного ребенка. Перегруженные работой мэрии закрывали приюты для сирот. Во Франции последний приют закрыл свои двери в 1860 году, в Италии – в 1880 г. На их место пришли сиротские агентства, где детей по-прежнему можно было оставить, но уже не анонимно. И только лишь в 1904 году во Франции вновь было легализовано анонимное рождение детей и отказ от них.

Тем временем, в католических странах Европы все большую популярность приобретала англо-американская модель. Ее смысл состоял в оказании помощи незамужним матерям в форме пособий. В Англии это осуществлялось через частные благотворительные организации. Во Франции и Италии сама эта идея первоначально вызвала крайнее неудовольствие у истинных католиков, которые опасались того, что подобная мера будет поощрять порок. Однако время работало на пользу выплат субсидий. Французские экономисты беспокоились о снижении уровня рождаемости. В их глазах незаконнорожденный ребенок имел ту же ценность, что и рожденный в браке, а менее дорогостоящим и более надежным способом его воспитания было оставить ребенка с матерью. Между тем, христиане постепенно признали, что, осуществляя заботу о ребенке, мать свершает акт покаяния, становясь, тем самым, достойной искупления: она тайно достигает достоинства материнства. Процесс перемен ускорила революция 1848 года. Регулярные пособия выплачивались специальным комитетом, который следил за нравственностью получавших поддержку женщин. Государство, обеспечивая эти фонды, заняло место отца и мужа, присвоив себе часть их власти. Со всеми своими недостатками программа выплаты субсидий по-прежнему составляла весьма скромный доход, но достаточный для того, чтобы превратить положение незамужней матери в привлекательное для некоторых женщин. Тогда возникал вопрос: оставляла мать своего ребенка ради любви или же ради денег? Тогда же возникли и обманные пути: женщины, которые жили со своими любовниками, скрывали эти отношения и откладывали возможное замужество, чтобы получить дотации.

За теми незамужними матерями, которые рожали в больницах, велся вполне приемлемый уход. В конце века в Пруссии Бисмарка были построены специальные дома для будущих матерей, дабы те могли жить в приличных жилищных условиях. Французские и итальянские заведения были более примитивными. Пациентки становились образчиками для студентов-медиков, которых мало беспокоила их скромность, а после того, как женщина рожала, ей могли принести на кормление двух или трех младенцев, но только не ее ребенка, который забирался у матери, дабы она не выказывала ему специального внимания. Наблюдавший подобную практику в Марселе, доктор Фодере выступил с яростной критикой в ее адрес, но безрезультатно 60. Точно такая же ситуация была и в Милане, где в июле 1899 года тридцать две кормящие матери кормили семьдесят четырех младенцев, а также и в Мантуе, где одна молодая мать, родившая в январе 1900 года, кормила в период с марта по ноябрь до восемнадцати различных новорожденных детей. Существовали опасения, что зараженные сифилисом дети передадут болезнь кормилице, а через нее другим детям, которые, в свою очередь, заразят других кормилиц и т. д. Однако врачи всю вину взвалили на кормилиц, осудив беспорядочное кормление грудью и частную смену младенцев между кормящими матерями, будь то по дружбе или же из-за денег.

Больницы кишели микробами и были переполнены пациентами, поэтому неудивительно, что гигиена Пастера взяла их штурмом. «Разведение» человеческих существ стало более человечным, но в тоже время оно попало в руки врачей, которые терпеливо и методично пытались воспитать самих матерей и кормилиц.

Начали они с обесценивания «материнского инстинкта», этого символа различий между миром женщин – эмпирическим, эмоциональным, традиционным – и миром мужчин – новаторским, рациональным и научным. С этого момента, считали врачи, даже физические аспекты материнства нуждаются в воспитании на научной основе. Семейные врачи обращались к своим состоятельным пациенткам тоном дружеского снисхождения. В разговоре с пациентками скромного достатка тон становился более повелительным. Все было четко прописано: количество и график кормлений, стерилизация бутылок и сосок, как пеленать и купать ребенка, когда укладывать спать, как пользоваться термометром. Для просвещения матерей из рабочего класса врачи давали консультации по уходу за детьми в своих акушерских клиниках. Свои услуги предлагали и частные благотворительные организации, как, например, Gouttes de lait (Капли молока) во Франции. Матери часто консультировались с этими «специалистами» и, очевидно, учитывали их советы. На каждого ребенка заводилась специальная медицинская книжка. Оригинальный образец, разработанный в 1869 году доктором Фонсагривом, благодаря деятельности другого врача, доктора М. Гарриссона, распространился и по другую сторону Атлантики. В этой книжке делались пометки о весе ребенка, его росте, пище, вакцинациях и болезнях. Занимавшиеся благотворительностью женщины помогали врачам тем, что навещали дома матерей, дабы удостовериться в том, что те надлежащим образом выполняют все предписания доктора. Таким образом, между женщинами возникла новая форма взаимопомощи, полностью находившаяся однако в то время под медицинским надзором, лишенная независимости.

Некоторые высказывались за включение в учебные программы начальных и средних школ для девочек курсов по воспитанию детей. Цель этого заключалась в подготовке молодых девушек к материнству, которое по-прежнему всеми расценивалось в качестве первостепенной социальной роли женщины. Однако ни один из подобных курсов одобрен не был. Учебная программа для девочек постепенно стала все больше и больше походить на ту, по которой учились мальчики, и, в конечном итоге, это слияние способствовало уменьшению разделения труда, как в семье, так и в общественной жизни, по половому признаку.

 

Сердца

 

Культурное и экономическое развитие привело к пересмотру разделения ролей и функций по принципу принадлежности к тому или иному полу. Однако, в теории, впрочем, как и на практике, все признавали существование различий между общественной жизнью, которая являлась мужской сферой, и частной жизнью, которая была женской, - так называемая теория двух сфер. Таким образом, был женский мир, где культура, свойственная женщинам, по-прежнему в основе своей будучи физической и эмоциональной, разрабатывалась и передавалась из поколения в поколение. Какова была роль личных отношений между жившими вместе женщинами? Между женщинами и мужчинами, которые жили с ними? Образование стало наделять женщин убедительными и независимыми индивидуальностями. Каким же образом эти женщины примирили свои собственные цели с теми, которым они были обязаны окружавшим их людям?

 

Среди женщин

 

Когда Виктор Гюго описывал спальню Козетты, или когда Бальзак обставлял комнату Цезарины Бирото, они исходили из своих фантазий. Реальные же девочки просто-напросто хотели иметь свою собственную комнату. Никто не сожалел о тех спальнях, которые приходилось однажды делить со своими сестрами и братьями. Место, где девочка хранила свои старые куклы, прятала сувениры и запиралась, когда хотела побыть одна, чтобы помечтать или поплакать, было ее убежищем, тем пространством, где зарождалась ее независимость, где индивидуальность боролась за самовыражение. Одной из форм самовыражения были личные дневники 61. В ведении таких дневников не было ничего нового, но по мере того, как подобная практика приобретала все большую популярность, они обрели новое значение. В начале века дневники по-прежнему были средством тщательного самоуглубления, инструментом христианского раскаянья, где девочки записывали свои прегрешения и искушения и принимали решение быть добропорядочными. Вскоре, однако, авторы дневников стали обращать взгляд вовне, пытаясь понять самих себя и практикуя то, что врачи уже стали называть интроспекцией или самоанализом. Девочки, подобно Мари Башкиртцефф, выражали обеспокоенность по поводу будущего или их строптивости, или же жажды независимости. Женщины, подобно Евгении де Гуерин и Аликс де Ламартин, продолжавшие вести дневники и в более зрелом возрасте, зачастую поступали так, дабы заполнить своего рода внутреннюю пустоту, удержать дни, которые в противном случае исчезнут бесследно 62.

Для молоденьких девочек и даже юных дам руководство со стороны матери считалось лучшим способом воспитания, поскольку матери знали, как подготовить своих дочерей к частной жизни. Письма и дневники свидетельствуют о том, что воспитание было нежным и чутким, частично путем уговоров, частично путем соучастия. Общераспространенными были объятья, равно как и интимные беседы, в то время как физические наказания исчезли, по крайней мере, среди среднего класса; матери из аристократии и крестьянства оставались более сдержанными и придерживались традиций несколько дольше, нежели женщины из средних слоев 63. Матери охотно работали учительницами и наставницами, а нравственное воспитание в особенности было исключительно их сферой. Многие матери изучали литературу по педагогике. Матери и дочери сблизились между собой как никогда раньше, поскольку мужские и женские роли никогда не были столь дифференцированы. Кроме того, низкий уровень рождаемости оставил больше времени на личные взаимоотношения. Однако двойственность сохранилась. Матери часто чувствовали разочарование от того, что родилась девочка, «так глубоко укоренилась идея о превосходстве мужчины в счастье и достоинстве». Иногда матери выражали презрение по отношению к своему собственному полу, игнорируя своих дочерей: в примерах нет недостатка. Или же, бросаясь в другую крайность, они могли уступить «чувствам идентификации» и попытаться создать идеализированную копию самих себя, «более совершенную» женщину 64. Это могло сделать их властными, сущими инквизиторами. И все же смерть матери была для девочки тяжелейшим ударом. Окруженные родственниками и друзьями, потерявшие матерей Каролина Брам 65 и Стефани Жулье 66, тем не менее, чувствовали себя ужасно одиноко, особенно, когда время пришло принимать важные решения, например, выбрать себе мужа.

К концу девятнадцатого века безмятежная близость матери и дочери начала подвергаться опасности. У матерей больше не было четкого представления о том, чего от них ожидали. Занимавшаяся наукой Клеменс Ройер, рассматривала себя как гибрид. Все, что она просила у своей дочери, так это «заменить ее на поле боя» 67. Однако то, что Луиза Вейсс называла «нравственной зрелостью», могло привести подростка к осуждению, иногда грубому, своей матери. Образованная, вооруженная ученой степенью, жаждущая независимости, юная дама могла отвергнуть материнскую модель, при этом по-прежнему желая угодить мужчине, найти мужа и иметь детей. Эти противоречия приводили к разладу, который трудно было преодолеть. Был ли подобный разлад фактором заболевания тем, что в 1873 году доктор Ласек назвал «анорексией» 68?

На практике не все девочки воспитывались исключительно дома. Благодаря пансионам, матери с радостью освобождали себя от бремени «переходного возраста». Пансион скрывал кризис от посторонних глаз и смягчал его тяжесть: молодая девушка находила других наперсниц. Между матерью и дочерью установилась должная дистанция. Например, после поступления в школу Священного сердца (Sacré-Coeur) Мари де Флавини почувствовала теплую привязанность к полной очарования и прекрасно образованной мадам Антонии. На другом краю социальной шкалы маленькая Мари-Клэр, воспитанная в приюте для сирот, снискала расположение сестры Мари-Айми. Мирские учительницы в этом отношении пользовались не такой репутацией.

Многие подростки познали в пансионах радости дружбы. Было не так уж необычно для двух девочек заключить пылкую дружбу, стать неразлучными подружками, обмениваться клятвами и картинками, а также такими символами вечной преданности друг другу, как пряди волос, кольца или браслеты. В католических монастырях бдительный надзор препятствовал этим «нечистым обычаям», но не запрещал сентиментальные излияния. Английские и американские девочки пользовались практически неограниченной свободой: их письма свидетельствуют о том, что ученицы в пансионах могли жить в совершенно интимной обстановке, обмениваться одеждой, спать в одной кровати, готовить друг дружке и даже уединяться в «уютной маленькой комнатке», дабы заниматься музыкой 69.

В Европе замужество вносило в подобного рода дружбу определенное напряжение. Однако в Америке этот взаимный пыл иногда сохранялся и после расставания. Приведу всего лишь один пример. Мэри Халлок Фут и Хелен Дикей Гилдер обменивались нежными письмами, которые говорили о страстном физическом желании: они жаждали увидеть друг дружку, обняться, лечь вместе и обменяться ласками. Должны ли мы видеть в подобных чувствах проявление гомосексуализма? Сами девочки ничего подобного в этом не усматривали: в их культуре не существовало ни самого понятия гомосексуализма, ни даже такого слова 70. В любом случае, они вышли из респектабельных, консервативных семей, которые принимали их взаимоотношения без какого-либо беспокойства и, очевидно, полагали их совместимыми с замужеством. Не обижались даже и мужья: они знали, что женщины эмоциональны и экспрессивны. Действительно, мужчины знали, что женщинам присуща своеобразная чувственность, но она была слишком несущественной, чтобы беспокоиться по ее поводу. Викторианская этика, часто осуждаемая как косная и подавляющая, была в этом отношении достаточно гибкой, чтобы адаптироваться к женским потребностям.

Сестры и кузины формировали в рамках одной семьи своего рода клан. В католических странах вполне обычным явлением для некоторых из них было принятие духовного сана. Исключением не стали и сестры Мартен. Желание жить среди женщин, возможно, было одним элементом религиозного призвания: дочери церкви не только избегали дисциплины отца и мужа, а также опасностей и проблем материнства, но также были уверены в том, что у них всегда будет мать и сестры. Если же случаем ревность или озлобленность возникали в пределах монастыря, конфликт свести на нет помогали еженедельные публичные исповеди 71. Сестры религиозных орденов играли важную социальную роль. Везде, где открывались амбулатории или школы, они вскоре становились главными пунктами женской солидарности 72. Некоторые монахини обладали реальной властью: в 1840-х годах сестра Розали, ангел-хранитель парижских «опасных классов», будто бы была способна оказывать влияние на выбор министров правительства. А мать Явохи, хотя и не могущая занимать этот пост, была избрана в 1848 году в Палату депутатов чернокожими французскими гражданами Гвинеи, бывшими рабами, освобождению которых она способствовала.

Помимо этих институциализированных «женских общин», отношения между женщинами обуславливались семейными структурами и экономическими условиями. Они не всегда были идиллическими. В некоторых беднейших сельскохозяйственных областях, по-прежнему находившихся под влиянием традиций, женщины жили во взаимной вражде и подозрительности – например, в итальянской провинции Фриули в начале ХХ века 73. Несколько поколений жили вместе под одной крышей. Власть матери происходила из ее репродуктивной роли: ее сыновья защищали ее от тирании мужа. Когда сын женился, его мать смотрела на новую невестку как на соперницу и была склонна к тому, чтобы унижать и эксплуатировать ее. Единственным способом для жены улучшить свое положение было родить собственного сына, поэтому свекрови ненавидели, когда их невестки беременели. Но, несмотря на беременность, бремя не становилось легче. Наоборот, невестку заставляли работать вплоть до начала схваток, причем никто не утруждал себя трудом сообщить ее матери и сестрам, что время пришло. Помощь, возможно, могла предложить соседка, но впоследствии жертва начинала относиться к своей собственной невестке таким же образом. Подобные разделения внутри семьи, которые исключали какую-либо солидарность среди женщин, являлись одним из знаков варварской природы традиционного средиземноморского сельского общества, в котором доминировали мужчины.

Между тем, экономические перемены заставили старые семейные структуры рушиться разными путями. Даже в сельских районах отношения между женщинами были сложными и не всегда ограниченными частной сферой; более того, они никогда не были статичными, но постоянно менялись. Например, в Мино деревенские женщины создали свою субкультуру, достаточно богатую, чтобы компенсировать ограниченный и иногда противный характер семейной жизни.

В городе «благопристойные» дамы научились приспосабливать общество к своему вкусу. Прекрасным примером тому служат буржуа северной Франции в 1850 – 1860-х годах 74. В начале девятнадцатого века они по-прежнему принимали участие в делах их отцов и мужей. Их роль как женщин в то время была второстепенной. Они доверили своих детей слугам, мало задумывались о внутреннем убранстве дома и не были особо религиозными. Однако развитие промышленности во второй половине столетия отрезало фабрики от семейных домов, что явилось конкретным, физическим проявлением разрыва между общественным и частным. Жены и матери были низведены до домашней сферы, где они утвердили свои полномочия и определили свои собственные ценности – ценности, которые практически пункт за пунктом противоречили ценностям мужчин.

Вместо того, чтобы превозносить производство товаров и приумножение благосостояния, эти женщины сделали упор на семье и продолжении рода. Во времена, когда повсеместно наблюдалось падение уровня рождаемости, у них было больше детей, нежели у их матерей. Воспитание детей стало их способом отстаивания своего отличия, с которым они пытались заставить считаться. Они сами заботились о своих отпрысках. Для сестер и кузин, соседок и подруг жизнь была бесконечной вереницей беременностей, рождений детей, кормлений, отлучений от груди и возобновления менструации, начиная от половой зрелости, и вплоть до климактерия. Биология была и силой, и слабостью этих женщин, основой их солидарности и идентичности. Они тщательным образом наблюдали за учебой детей и их нравственным воспитанием. Наличие большого количества детей затрудняло выполнение их домашних обязанностей, но они в этих сложностях они находили удовольствие: их кухня становилась изысканней, меню роскошными, а их безделушки бесчисленными. Они тратили довольно много денег, и их мужья жаловались, что жены не знают цену деньгам. Тем не менее, женщины добросовестно хранили все счета: именно потому, что не было никакой экономической цели в том, что они делали. …………………. Отношения между хозяйкой дома и служанками были личными узами полуфеодальной зависимости. Служанка являлась частью семьи и не могла полностью распоряжаться собой: в теории она не могла выходить замуж или иметь детей. У нее не было свободы, а вся ее жизнь подчинялась ежедневному ритму работы, которая не имела ни осязаемого результата, ни цели.

Буржуа севера сделали религию центром своего мира, и каждая минута их существования была окружена аурой сакрального. В своей набожности они отрицали науку и любое рациональное основание причинной связи: болезнь, смерть, нищета – все было выражением Божьей воли, принимаемой с покорностью. Мария, Царица Небесная, символизировала все женские ценности: будучи и девственной, и матерью, она бросила вызов природе и науке. Она выражала мечту о невоплощенном воспроизведении, которое отмежевалось от плотского союза и рождения в крови. Помимо христианской благотворительности, эти женщины учреждали детские ясли, сады, церковные группы и благотворительные организации, однако объекты благотворительности должны быть законнорожденными и крещенными. Уверенные в своих ценностях, они пытались обеспечить триумф этих ценностей в общественной сфере, создавая «лиги матерей и патриотов» для борьбы с атеистической прессой.

Две сферы не всегда дополняли друг друга; иногда они шли врозь, иногда сталкивались. Похожее явление можно было наблюдать во время великого религиозного пробуждения в протестантских странах. Были ли эмоциональные и личные узы достаточными для того, чтобы примирить оба пола с семьей?

 

Женщины и мужчины

 

В восемнадцатом веке и начале девятнадцатого отношения между отцами и дочерьми были чем-то вроде идиллии. Мужчин трогала хрупкая утонченность их дочерей, их послушание, открытая и обезоруживающая привязанность. Со своей стороны маленькие девочки имели все причины на то, чтобы заслужить уважение и благосклонность хозяина дома; это, по мнению педагогов, было наилучшей из возможных подготовок к замужеству. Однако некоторых девочек крайне привлекал интеллект их отцов. На восхищении подобного рода основывалась и привязанность Жермен де Сталь к своему отцу, Жаку Некеру. Точно также граф де Флавини, обожаемый отец Мари, был человеком Просвещения, творцом, мыслителем, источником всевозможных знаний. Множество похожих примеров можно привести и из начала девятнадцатого века: поскольку у мужчин было много свободного времени, они общались со своими дочерьми, советовали, какие книги им читать, и культивировали любую их способность к литературе или искусству. Но по мере того, как шло время, и мужчины все большее внимание стали уделять своим делам, все меньше и меньше времени оставалось у них для воспитания своих детей и личного с ними общения. Отныне они, скорее всего, использовали своих дочерей, в основе своей более послушных, чем сыновья, в своих собственных целях. Помогая отцу, можно было извлечь и выгоду для себя: мадмуазель Дюбуа, которая, работая со своим отцом, узнала все о торговле текстилем, осталась на всю жизнь в этом прибыльном бизнесе, несмотря на прекрасную партию в браке 75. Однако слишком часто сотрудничество отца с дочерью выглядело как чистой воды эксплуатация: девочка работала без заработной платы в качестве секретарши или машинистки без какой-либо надежды на карьерное продвижение. Многие девочки-крестьянки были обязаны «помогать» свои отцам до тех пор, пока их силы не истощались. Кроме того, девочки всех социальных слоев должны были заботиться о том, кто дал им жизнь, когда тот состарится.

Конфликт начинался в тот момент, когда молодая девушка начинала выказывать желание к обретению свободы. Выбор мужа был решающим вопросом, и даже наиболее либерально настроенные отцы не могли удержаться от того, чтобы не вмешаться в эту проблему. Виктор Гюго и Карл Маркс, оба будучи глубоко уважаемыми, но деспотичными отцами, преследовали своих дочерей, исходя из лучших побуждений 76. Элизабет Баррет было почти сорок лет, когда она была вынуждена тайно бежать с респектабельным Робертом Браунингом из-за оскорбительного поведения своего отца. Другой причиной конфликта было решение дочери получать высшее образование, а не посвящать себя исключительно домашней жизни. Луизе Вейсс не позволяли поступать в Сорбонну до тех пор, пока она не провела год в немецком институте домоводства 77. Тем не менее, вскоре отцы научились гордиться академическими успехами своих дочерей и даже высоко ценить их достижения, особенно, если у них не было сыновей. Когда дочери вступали на политическую стезю, они часто следовали за своими отцами 78. Коротко говоря, за пределами конфликт, вне даже взаимной привязанности, отцы и дочери обнаружили новую общую почву.

Когда отца не было, некоторые девочки обращались за помощью и любовью к своим братьям. Взаимоотношения между братом и сестрой были особенно распространены и вознаграждены в эпоху романтизма. Можно привести тому множество примеров из истории различных стран 79. Родители благосклонно смотрели на подобного рода отношения. Они полагались на сестру, которая поспособствует нравственному воспитанию брата. Старшая сестра становилась второй матерью. Младшая сестра, будучи слабой, учила мальчика быть защитником. В любом случае, ее невинность оказывала впечатление на молодого юношу. Однако присутствовали и иные факторы: брат был одним из немногих молодых людей, с которым девушка могла сблизиться и общаться в свободной и привычной для себя манере. Верно было и обратное. Более того, мальчики хотели иметь зеркало, отражение, двойника, и некоторые соблазнялись играть роль Пигмалиона. Девочки рассматривали своих братьев в качестве посредников: через них до девочек доносились отзвуки общественной жизни, доступ к которой был им запрещен. Некоторые девочки охотно жертвовали своим приданным и, следовательно, будущим, дабы братья их смогли продолжить свою учебу и оставить свой след в этом мире. Сестра, которая чувствовала, что ее брат вот-вот утратит веру, могла молиться за него, делать пожертвования или же осуществлять какой-либо иной акт веры. Свидетельством тому служат примеры Евгении де Гуерин и Каролины де Гобино.

Литература была полна фантазиями об инцесте: например, роман Эмилии Бронте «Wuthering Heights» или Роберта Музиля «Человек без свойств» 80. Некоторые авторы-мужчины грезили об инцесте со своими матерями. Так было в случае с Фрейдом (что хорошо известно), а также и с Жюлем Ренаром. Судьи, судебные врачи, общественные обозреватели – все отмечали увеличение случаев инцеста, особенно в отношениях между отцом и дочерью, как в сельской местности, так и в городе. Однако, рассматривали они это как проблему, ограниченную рамками семьи. Уголовное законодательство и суды эту проблему по существу игнорировали 81. Было необходимо, чтобы сама семья осталась вне подозрения, а жертвы хранили бы молчание 82.

Мишле где-то говорит о том, что каждый мужчина является сыном своей матери. Он не был единственным, кто отметил то огромное влияние и безграничную власть, которую имеют матери над маленькими детьми, в особенности единственными. Однако материнская любовь настолько высоко ценилась в то время, что никто не боялся этой власти, даже если ребенок был мальчиком. Действительно, роль матерей в воспитании своих сыновей неуклонно возрастала по мере того, как отцы все чаще работали вне дома 83. В начале девятнадцатого века мальчиков отправляли в пансионы в возрасте семи лет; в конце же столетия – только после двенадцати. Более того, популярность пансионов падала. Мать, с одобрения мужа, предпочитала сама следить за здоровьем и учебой своего сына, помогать ему с домашними заданиями и проверять уроки. Помимо этого, она контролировала его религиозное и нравственное воспитание. Зачастую именно в этой области матери устанавливали глубокую и длительную связь со своими детьми. Эдгар Квинэ упоминал о матери как о «моем оракуле» и сравнивал ее с духовным учителем; позднее он обвинил себя в чрезмерном поклонении перед нею 84. Для матерей часто было весьма проблематично занять правильное место между отцом и сыном. В общем женщины хулили мужскую строгость и выступали против физических наказаний, однако при этом они опасались, что любое проявление слабости может испортить ребенка. Некоторые матери пытались удержать сыновей дома, в то время как другие желали оказать влияние на выбор профессии и жены. Подобные практики особенно были характерны для среднего класса, где было острым желание подняться в обществе, а семейные отношения часто ограничивали и мешали. Запутанность отношений между матерью и сыном оставила неизгладимый след в литературе. Писатели, подобно Бодлеру и Прусту, так никогда и не смогли полностью отойти от своих матерей. С другой стороны, Жюль Валлес, Артюр Рембо и Жюль Ренар познали дух бунта через конфликты со своими матерями. Поэтому не должно вызывать удивление, что в конце девятнадцатого века Фрейд сформулировал концепцию Эдипова комплекса. Уникальные исторические условия того времени способствовали возникновению ряда патологий в отношениях между матерью и ребенком, и в особенности между матерью и сыном.

Были ли женщины так привязаны к своим сыновьям по причине проблем в отношениях с мужьями? Свет на этот вопрос может пролить исследование супружеской пары.

 

Семейный круг и супруги

 

Считалось, что замужняя женщина «создавала дом» и «заводила семью». Но создавала ли она также и супружескую пару? Хотела ли она этого? Могла ли она преуспеть в этом, если хотела? Домашнее хозяйство и семья являлись традиционными институтами, чьи ценности были оформлены и осознаны. Супружеская же пара была чем-то новым, по-прежнему находящимся в процессе открытия. Дочерей больше не принуждали выходить замуж за мужчину, выбранного ее родителями, теперь она была свободна в своем выборе будущего мужа среди нескольких поклонников. Теперь выбор означал предпочтение, предрасположенность, желание любви: надежда была на более интимный, более совершенный союз. При каких же условиях это желание, эта надежда могли быть удовлетворены?

Важное значение, придаваемое приданному, варьировалось от страны к стране. В Англии и Америке, где к приданному относились неодобрительно, молодые люди пользовались большей свободой (тем не менее, «гомогамия» едва ли им угрожала, поскольку они продолжали выбирать себе спутников жизни из своей собственной социальной группы). В странах романской Европы, особенно во Франции, ни одна девушка, независимо от того, насколько скромен был достаток ее семьи, не выходила замуж без приданного. Результатом этого явились изощренные матримониальные стратегии, в особенности в семьях состоятельных фермеров, промышленников и торговцев. Дочери, сознавая, что поставлено на карту, следовали подобным планам, не чувствуя, что их «принесли в жертву», так как выбранные для них мужья принадлежали к тому же кругу, что и они, и считались стоящими их. В любом случае, им говорили, что любовь приходит после замужества. Если же она не придет, то они и без нее справятся: брак давал этим женщинам социальную идентичность, а это было намного важнее, нежели счастье. Между тем, идея приданного стала претерпевать изменения: постепенно люди стали ценить женский талант, знания и такт, качества, которые были необходимы жене, дабы быть полезной своему мужу. Портной был склонен к тому, чтобы ухаживать за швеей. Мелкий купец хотел взять в жены достаточно образованную женщину, чтобы та вела его бухгалтерские книги. В конце девятнадцатого века некоторые экономисты, например, Поль Лерой-Боли, полагали, что способность по ведению домашнего хозяйства необходимо оценить и включить в качестве составной части приданного женщины из рабочего класса.

На отношения между супругами, вероятно, влияли и возраст невесты и жениха на момент вступления в брак. В Амстердаме в начале девятнадцатого века невеста была старше жениха в 29 % из всех браков 85. И, наоборот, в Америке нехватка женщин привела к тому, что девочки довольно рано выходили замуж 86. Последствия подобных различий трудно определить.

Любопытен пример женщин-мормонок, которые отвергли саму идею супружеской пары 87. Они приняли мужскую полигамию и стремились извлечь преимущества из сопутствующих ей двойных стандартов. Полагая, что мужчина «по природе» своей более ненасытен, нежели женщина, они считали, что для мужчин лучше иметь не одну жену, а больше. Подобным образом можно избежать адюльтера, незаконнорожденных детей, детоубийства и проституции. Каждый мужчина нес ответственность за воспитание всех своих детей. Для целомудренной женщины лучше было выйти замуж за респектабельного мужчину, даже если он был уже женат, чем жить одной или с развращенным мужем. Беременная или кормящая женщина могла снизить частоту своих половых отношений во имя ребенка, не чувствуя при этом никакой вины. Кроме того, она могла бы осуществлять контроль за количеством своих беременностей. Для этой женщины материнство было первостепенным. Конечно же, существовали трудности в том, как делить мужа. Жанет Снайдер не уступала три года после того, как ее муж сообщил, что хочет взять себе вторую жену, но, в конце концов, ее посетило видение, убедившее согласиться. Позднее она объясняла приятельнице, что женщина должна ожесточиться и не думать слишком много о муже. Своего собственного мужа она забыла настолько успешно, что однажды, позвав детей к обеду, забыла пригласить его самого. Это относительное одиночество оставляло женщине определенную независимость. Иногда жены какого-либо мужчины настолько сближались, что составляли вместе счастливую общину. Тем не менее, в 1890 году полигамия была запрещена законом.

Растущее количество молодых девушек мечтало найти в замужестве идиллическую любовь. Рассмотрим два примера: Бесси Лэси, дочь плантатора из Южной Каролины, и Фанни Арно, дочь врача из Амьена, обе волнующиеся невесты. В 1851 году Бесси (тогда ей было девятнадцать лет) приняла предложение Томаса Дьюи, брата ее приятельницы по пансиону 88. На протяжении года их отношения ограничивались лишь активной перепиской. Их первые письма были традиционными, но вскоре Бесси стала стремиться к большей близости. Она хотела выразить свои чувства, говорить о любви и быть слепленной Томасом и для Томаса: «Слепи меня как хочешь». Она просила его называть ее «возлюбленная». Однако Томас держал дистанцию: он готовил для нее дом. И так, мало помалу, Бесси отдалилась: в последних письмах она пишет о своих правах и обязанностях вместе с правами и обязанностями Тома. Она восстановила в их отношениях ту формальность, которую прежде надеялась устранить: определив свою территорию, она защитила себя от страстей и разочарований.

Фанни, весьма одаренная и красивая молодая девушка, выбрала из множества своих поклонников Шарля Рейбо, сына марсельского промышленника 89. Шел 1882 год, и Фанни было двадцать лет. Она надеялась отдаться себя полностью, сделать себя прозрачной, но боялась, что Шарль не ответит ей взаимностью. «Я не осмеливаюсь слишком полагаться на будущее», писала она своей приятельнице. «Оно улыбается мне, я думаю, только для того, чтобы обмануть меня». И, действительно, трудно было думать об идеальной супружеской паре в мире, где по-прежнему существовало разделение полов, суверенитет мужа и двойные стандарты. Какова была вероятность удачи Бесси и Фанни?

Казалось, Америка дает бóльшие возможности. Общее признание здесь теории «двух сфер» означало, что женские функции действительно ценились. Как жена, мать и воспитательница, женщина заслуживала такого же внимания и уважения, как и мужчина, который ее обеспечивает. Ее сфера была обширна: во имя моральной ответственности она наблюдала за всей семьей и вмешивалась, когда добродетель одного из ее членов находилась под угрозой. Мужья принимали замечания своих жен, даже если они касались их собственного поведения. Гарриет Бичер Стоу колотила своего мужа, пастора Кальвина, потому что, помимо всего прочего, он читал слишком много светских книг, слишком беспокоился о Лютере, а не о Христе, и не мог адекватно контролировать свои сексуальные желания 90. Все европейцы, путешествовавшие по Новому Свету, и, прежде всего, Токвилль, отмечали, что женщины в Америке занимали важное положение, а к их мнениям и требованиям относились со всей серьезностью. Кроме того, подчеркивалась и эмоциональная гармония: у женатых мужчин редко когда бывали любовницы. Все важнейшие решения принимались супругами совместно. У Бесси и Тома был счастливый дом (но были ли они счастливы как супруги?) Том был занятым банкиром, а Бесси активно участвовала в работе различных организаций. У них было несколько детей.

И, наоборот, замужество Фанни оказалось испорченным. Шарль был не только ревнив, но и распутен. Успехи жены раздражали его, хотя он и отказывался вновь вернуться к холостяцкой жизни. У него было несколько любовных связей, наиболее возмутительных тем, что Фанни в это время была беременной. Утратившая всякие иллюзии, молодая жена потребовала развода только после трех лет совместной жизни, и несмотря на то, что у них был уже сын. Вскоре она стала одной из самых читаемых в ее поколении писательниц. Ее пример был довольно-таки типичным: к измене со стороны мужчин терпимо относился и закон. И общественное мнение, а жены либо мирились с выходками своих мужей, либо пытались добиться развода (официального или неофициального), который, однако, не возвращал им ни их свободу, ни приданное. Когда развод стал возможным (как в 1884 году во Франции), в большинстве своем именно женщины были инициаторами возбуждения бракоразводных дел, однако измена мужа не служила принципиальным основанием: ходатайствующие больше склонны были приводить примеры изнасилования или банкротства, то есть тех обвинений, которые скорее всего впечатлят судью. Тем временем, измена со стороны жены рассматривалась лишь как проступок, однако мужья больше не осмеливались подавать жалобы, дабы не выглядеть смешными.

Находящиеся внизу социальной лестницы жены в большей степени опасались жестокости и алчности своих мужей. Несмотря на то, что жены крестьян и ремесленников помогали в работе своим мужьям, те все равно оставались главными, чему свидетельство бесчисленное множество пословиц. В некоторых бедных провинциях власть эта приобретала форму жестокого угнетения: женщинам Gévaudan не разрешалось иметь ключи от кладовой. Лишенные насущных жизненных потребностей, они, чтобы выжить, были вынуждены воровать. В поле или же в семейной мастерской, женщина рассматривалась как помощница мужчины, но взамен она никогда не получала никакой помощи. Женщины часто работали на пределе своих возможностей, быстро старели и рано умирали. Крестьянки же не рассматривали себя в качестве домохозяек.

Однако, в домах рабочих «домохозяйка» стала той осью, вокруг которой вращалась семья. Мужья ценили ту работу, которую выполняли их жены: растили детей, готовили еду, стирали и штопали белье и одежду, ухаживали за больными. Но часто эти отношения отравляли два конфликтных источника: религия и семейный бюджет. Многие принадлежавшие к рабочему классу женщины сохранили веру еще со времен своего детства, помня церковные праздники, церемонии, их пышность, которую они так любили. Они внимали священникам и сестрам и охотно отдавали те немногие деньги, что могли, дабы приобрести кусочек рая, нечто, чего никто не мог их лишить. Этим способом они надеялись привлечь защиту Бога для своих любимых. Хотя их мужья были больше склонны к свободомыслию, если не явному антиклерикализму (особенно в католических странах), они, тем не менее, не осмеливались вмешиваться в религиозные чувства своих жен, тем более что набожность была гарантией добродетельности. Вместе с тем, они могли и побранить старую «церковную курицу», оскорбить и даже поколотить. Что касается денег, то мужчина был кормильцем и иногда неохотно делился своими сбережениями. В середине девятнадцатого века Ле Плей заметил, что во Франции (но не в Англии) многие рабочие отдавали свою зарплату женам, хотя и не без иногда ожесточенных споров. Свет на эти споры проливают судебные архивы, равно как и на тех женщин, которые были в них задействованы. Когда дело о разводе доходило до суда, женщины часто обвиняли своих супругов в безделье и пьянстве 91. Они жаловались на то, что оставались без гроша в кармане с детьми на руках, в то время как муж «шлялся» Бог знает где. Они говорили о том, что хотели бы выехать из меблированных комнат в свои собственные дома, обставленные выбранной ими самими мебелью. Когда мужья их били, некоторые из них прежде чем бежать сами сначала отвешивали пару хороших оплеух.

Ясно одно: в девятнадцатом веке в западном обществе супружеская пара стала одной из основных проблем, которая оказывала влияние на все общественные классы и выходила далеко за рамки частной жизни. Предмет этот заслуживает более детальной трактовки.

В глазах современников счастлива была та жена, которая отождествляла себя со своим мужем. Приезжих во Франции удивляла ситуация, когда они встречали магазины, в которых мама работала за кассовым аппаратом, а папа производил товары: такая экономическая солидарность укрепляла семейные узы. Мишле восхищался мадам Пуше, которая помогала своему мужу-врачу в его исследовательской работе и поддерживала его научную переписку, хотя и наслаждалась в браке иными радостями 92. Жены некоторых писателей и художников, например, Жюли Доде и Альма Малер, умело помогали карьере своих мужей в ущерб своей собственной. Более трудным было сотрудничество с политиком. Острая на язык жена посла, Мэри Уаддингтон, заметила, что жены французских парламентариев ни о чем ином говорить не могут, кроме как о своих детях, являясь, на ее вкус, слегка сермяжными. И, наоборот, жены политиков в Италии, Англии и Соединенных Штатах Америки все сводили на разговор о доме 93.

 

Престарелый возраст

 

Наступление старости, незаметное у мужчин, предсказуема у женщин вследствие менопаузы. Врачи с интересом наблюдали за этим состоянием, которое некоторые из них рассматривали как «бабье лето» в жизни женщины 94. Однако большинство продолжало выдавать традиционные предписания: самоотречение и умеренность. Сами женщины выказывали двойственное отношение к наступлению климакса.

Это было время примерки новых ролей: свекрови, бабушки, вдовы. Обычно свекровей широко осуждали: в прошлом некоторые из них причиняли страдания своим невесткам, а сейчас уже зятья находили тещ чересчур назойливыми. Было, конечно же трудно, даже когда дети женились, позволить им уйти, после того, как они посвятили всю жизнь им. Однако свекровь или теща – это одно, а бабушка – другое: бабушек воспринимали легче. Если оставшаяся без средств женщины вынуждена была просить своих детей взять ее к себе, это было более терпимо, если она смогла бы помогать по дому. Один стереотипный образ того времени изображал пожилую женщину, которая вязала и одновременно присматривала за внуками. Бабушка, которая хранила семейные традиции и древнюю мудрость, знала детские стишки и колыбельные песенки, рецепты любимого варенья, истории о привидениях или сказки, встречала всеобщее одобрение. И только врачи настороженно относились к ее старомодным вещам. Когда пожилой человек переставал быть полезным, его можно было и выгнать из дома. Безусловно, существовали благотворительные организации, которые брали на себя заботу о них, но в конце девятнадцатого столетия власти беспокоиться по поводу бремени, которое они представляли из себя 95.

В состоятельных семьях престарелые матери и бабушки достигли определенной власти. Часто будучи вдовами, они управляли своим значительным состоянием с консервативной осторожностью 96. Как «матриархи» они правили своими суетливо предупредительными отпрысками.

Писатели и поэты оставались такими же жестокими по отношению к женщинам, утратившим свою молодость и красоту. «Высушенные тени», называл их Бодлер, «человеческие обломки». Однако сарказм не мог остановить уже необратимый демографический процесс. Здоровье женщин улучшалось, жизнь их удлинялась (продолжительность жизни француженки на протяжении века увеличилась с тридцати четырех лет до пятидесяти двух). Таким образом, старость наступала позже, в то время как материнский возраст заканчивался раньше. Между этими двумя возрастами наступал средний возраст, который при наилучшем стечении обстоятельств предоставлял женщине заманчивую перспективу свободы.