М.-К. Хук-Демарл.

 

ЧТЕНИЕ И ПИСЬМО В ГЕРМАНИИ

 

Перевод Школьникова И. А.

 

Долгое время было достаточно трудно определить уровень грамотности женщин в Германии, Франции или любой иной стране. Имеющиеся источники весьма нелегко интерпретировать. Причину этому можно найти, взглянув на статистические источники или законодательные документы конца восемнадцатого века: в текстах может упоминаться «молодежь» в целом, различные возрастные группы или социальные категории, но редко когда можно встретить какой-либо намек на разницу между полами. А в некоторых текстах, в которых поднимается данный вопрос, просто отмечается, что неравенство, существующее между полами в отношении грамотности, легко заметить.

Не легче подойти к вопросу и о «женщине-писательнице». Здесь проблема состоит не в том, что предмет не поддается изучению, а, скорее, в том, что для девятнадцатого века явление женщины-писательницы было чем-то позорным и неуместным, и этот моралистический покров скрывает истинную реальность. Если женщина обладала поэтическим даром, она могла с успехом просить прощения за писательский грех в словах, напоминающих слова раскаяния неверной супруги: «Мой муж», - признавалась в 1885 году Луиза Акерманн, - «никогда не имел и понятия о том, что я пишу стихи, а я никогда не говорила ему о своих поэтических достижениях» 1.

Тем не менее, в период с 1780 по 1880 года (когда во всех основных европейских странах уже была создана или же создавалась система начального и среднего образования для девочек) 2 женщины достигли знаменательных успехов, что становится очевидным из политических, а равно и автобиографических, текстов. Научиться читать и писать было первым, относительно легким шагом. Настоящие сложности начинались, когда дело доходило до выбора того, что читать и как осмысливать содержание прочитанного. Что касается личных занятий писательством, то это был шаг, который мало кто был готов предпринять. Между тем, чтение и письмо являлись теми инструментами, которые позволяли женщине интегрироваться в современный мир. Чтение означало социальную организацию, а письмо – привилегированное отношение к аудитории; оба они породили те формы общения, которые привели женщин к размышлениям о самих себе, их средствам самовыражения и их восприятию времени и пространства.

В данной статье особое внимание я буду уделять периоду между двумя революциями: 1789 и 1848 годов. Обе они оказали влияние на всю Европу, а сам период, с одной стороны, достаточно продолжительный для того, чтобы охватить несколько поколений женщин, а с другой стороны, короткий, чтобы показать силу и временами жестокость тех перемен, что произошли в поведении и образе мысли этих женщин. В качестве иллюстрации этой решающей стадии в истории женщин будет служить Германия. Безусловно, подобные изменения проходили повсеместно, хотя зачастую принимали различные формы. Пример же Германии позволит нам сконцентрироваться на определенных уникальных аспектах. Социальные, политические и, помимо всего прочего, религиозные факторы не имели в Германии того же влияния, что в других странах. Более того, исследование грамотности в Германии основывается на иных источниках, нежели во Франции, поднимая тем самым уровень исторической дискуссии выше простой методологической полемики 3.

Пример Германии интересен частично и тем, что история этой страны была достаточно фрагментарна. Рассматривая различные регионы, мы можем получить представление о влиянии разных политических и религиозных систем. В некоторых отношениях Германия являла собой своего рода микрокосм, в котором отражалось то, что происходило везде. Она подвела итог всем изменениям, которые касались женского образования и грамотности по всей Европе. Более того, в некоторых немецких государствах обучение чтению и письму в ближайшем будущем было сделано обязательным, что позволяет нам определить степень эффективности государственной политики в распространении грамотности.

Исследование женской грамотности вызывает два основных вопроса. Во-первых, как женщины воспользовались своими новыми навыками, чтобы войти в то, что мы называем современным миром? Во-вторых, с какими препятствиями они столкнулись, и какие стратегии выработали, чтобы их преодолеть?

 

Обучение

 

В первую очередь грамотность означает приобретение определенных базовых навыков: способность бегло читать, писать и, в меньшей степени, считать. Однако подобного рода определение столь же расплывчато, как и ограниченно, и допускает противоречивые толкования. Считаем ли мы людей «грамотными», если они могут написать свое имя или, если они могут только с легкостью читать? Какой бы критерий мы не выбрали, вмешиваются непредсказуемые факторы, когда мы пытаемся определить уровень грамотности в специфической группе, например, среди новобранцев, прислуги или женщин. Если, к примеру, источником нам служат записи о заключении брака, то может оказаться так, что подпись требовалась только одного из супругов. Если критерием будет способность к беглому чтению, то значение может иметь знакомство с текстом: в частности, религиозные тексты читались и перечитывались бессчетное количество раз и рассматривались в мельчайших подробностях.

Как бы там ни было, но участие женщин в процессе распространения грамотности неуклонно росло. В конце восемнадцатого века во Франции количество женщин, охваченных этим процессом, возросло с 14 % до 27 %, что позволило одному автору отметить «уравнивание уровня доступа к печатной культуре для мужчин и женщин» 4. В Германии статистические отчеты были доступны не раньше, и составлены они таким образом, что для оценки уровня грамотности необходимо использовать разные критерии. В любом случае, записи свидетельствуют о том, что в некоторых районах северной Германии в 1750 году в школу ходило 86, 5 % девочек. Говоря другими словами, мы имеем дело с настоящим социальным феноменом, культурной революцией, последствия которой окажутся долгосрочными для всей континентальной Европы.

В Германии, особенно в ее северных районах, данная революция явилась результатом различных факторов, которые все так или иначе имели отношение к Просвещению 5. Одним из них была правительственная политика: некоторые государства, прежде всего Пруссия, создали систему обязательного образования для всех детей в возрасте от шести до четырнадцати лет. Обязательным образование в Пруссии стало в 1717 году, в то время как католическая Бавария пошла на этот шаг лишь в 1802 году. Данный контраст указывает на иной ключевой элемент в деле народного образования –религиозный фактор. В протестантских странах, где правитель обладал одновременно и высшей религиозной властью, образовательная реформа зашла дальше, по сравнению с католическими странами южной Европы, где в большинстве своем нормальные школы посещали лишь мальчики, в то время как девочки могли ходить лишь в монастырские школы, которые главным образом учили молитвам и прививали так называемые женские навыки.

«Обязательное» означало то, что означало: священники присматривали за тем, что было установлено законом. Например, в герцогстве Ольденбург, которое в то время входило в состав Датского королевства, местные пасторы должны были наносить два «домашних визита» в год, во время которых они отмечали, имеются ли в доме книги, и регулярно ли дети посещают школу. В 1750 году 1, 5 % женщин по-прежнему были неграмотными; 98, 5% могли читать, но только 43, 8 % умели и читать, и писать, и что наиболее знаменательно, только 6, 6 % знали основы арифметики. Эти навыки приобрели не только дочери отцов, принадлежавших к привилегированным сословиям (правительственные функционеры и состоятельные крестьяне); 64 % служанок умели читать, а 2 % были знакомы с цифрами. Для восемнадцатого века подобный уровень женской грамотности был на удивление высок; особенно, учитывая то обстоятельство, что девочки в сельской местности посещали школу меньшее количество времени, нежели мальчики: обычно они начинали на год позже, около семи лет, поскольку должны были помогать матерям, а покидали школу в возрасте одиннадцати лет, дабы заняться домашними делами. Если обучение чтению начиналось в первый же год, то обучение письму начиналось с восьми лет. Арифметику изучать начинали с двенадцати или тринадцати лет; более того, занятия эти не были бесплатными. Характерным является тот факт, что считалось необходимым учить лишь 7 % девочек этого региона арифметике. Когда эти девочки вырастали, они обладали навыками, необходимыми для ведения финансовых дел домашнего хозяйства.

Вильгельм Норден провел исследование школьного образования в сельской местности, которая осталась относительно незатронутой войнами и голодом восемнадцатого века. Значительно более трудной задачей является определение той пропорции девочек из городских районов, которые посещали школу в конце восемнадцатого и, более того, даже в начале девятнадцатого веков.

Социальная мобильность, вытеснение беднейших слоев населения на городские окраины, трудность доступа в гетто рабочих, а также обезличивание человека во все возрастающей плотности городского населения – все эти факторы осложняют проблему сбора полезных статистических данных о прогрессе в распространении грамотности и образования в девятнадцатом столетии.

Под влиянием торжествующего лютеранства и философии Просвещения с ее акцентом на обучении, образование сделало большие успехи в восемнадцатом веке, однако в девятнадцатом реформаторский пыл угас. Было бы неверно утверждать, что грамотность утратила почву, но прогресс определенно остановился. Например, статистические данные по Пруссии показывают, что в 1818 году 30 % берлинских детей не посещали школу, несмотря на то, что это было обязательным. В Бремене, этом оплоте педагогики Просвещения в восемнадцатом веке, где чрезмерное благочестие оказывало огромное влияние на женское образование 6, 35 из 107 девочек школьного возраста в 1838 году уже работали на фабриках вместо того, чтобы ходить в школу. Лишь в марте 1839 года появился указ, регулирующий детский труд, в соответствии с которым запрещалась работа на фабрике детям, не достигшим девяти лет, а также в качестве необходимого условия принятия на работу требовалось свидетельство о трехгодичном посещении школы. Вместе с тем, потребовалось еще некоторое время и для того, чтобы этот указ был наиболее эффективно проведен в жизнь. Если расширенная возможность получить образование в восемнадцатом веке была реальностью, то в следующем столетии она превратилась в тщетную надежду, нечто, чего можно достичь лишь в лучшем завтрашнем мире. Таков был лейтмотив исследования Беттины фон Арним периферийного района Берлина Вогтланда, проведенное в заключительной части ее работы «Эта книга принадлежит королю» (1843 г.): «Держа самого маленького из своих мальчиков у себя на коленях, мать разматывала катушку. Она рассказала мне, что двое из ее детей ходят в школу и многому научились. Опять же становится ясно, что бедняки получают величайшую радость от своих детей и горячо надеются, что те избегут нищеты при помощи образования» 7.

Однако образование, особенно маленьких девочек, не может быть измерено исключительно в цифрах уровня посещаемости школы, которые в любом случае говорят нам лишь об ученицах элементарных и средних школ (Volkschulen, Mittelschulen). Первая средняя школа для девочек была создана в Пруссии, в Берлине в 1872 году. Когда в 1870 году обсуждались планы открытия Средней школы Виктории, названной в честь будущей императрицы Германии, одна из представительниц немногочисленной группы женщин-писательниц, Фанни Левальд, выразила свой протест: «Школа Виктории, должна я сказать, является весьма хорошим учреждением, но оно – для элиты. Чего нам не хватает, так это не верхушки айсберга, а солидного основания. Нам нужны школы, средние школы, как для женщин, так и для мужчин» 8.

Степень бакалавра, являвшаяся пропуском в университет, была недоступна для женщин Германии вплоть до 1900 года. Начиная с конца восемнадцатого века, женщины стремились получить профессию учительницы, но позволено им было преподавать лишь в начальных школах, и то при том условии, что они будут незамужними и не собираются менять этого статуса. Только в 1890 году (за исключением короткого периода около 1848 года) Елена Ланге учредила Всеобщую ассоциацию немецких учительниц, которая к началу ХХ века насчитывала около 15 000 членов.

Противоречивость политики поразительна. С одной стороны, все девочки, как из городских, так и сельских районов, как из бедных, так и состоятельных семей, имели возможность читать, писать и (правда, в меньшей степени) считать. С другой стороны, именно для девятнадцатого века характерно то особое лицемерие, с которым огромное количество женщин не допускалось к высшему образованию. Действительно, можно сказать, что частично благодаря проведенной Меттернихом реставрации и последовавшему за ней возврату к преследованиям отдельных людей, первая половина девятнадцатого века была в этом отношении в особенности регрессивной. Любое предложение по предоставлению всем равного образования встречало жесткий отпор со стороны тех, кто едва ли скрывал свое враждебное отношение к женщинам. Когда, например, в 1818 году прусский суверен предложил прогрессивный образовательный план, его обвинили в том, что он подрывает «основание естественной, а, следовательно, и неотъемлемой разницы, а именно, неравенства». Говоря другими словами, выступать за эгалитарное образование означало ослаблять сами общественные основы.

Столкнувшись с подобным враждебным отношением, женщины долго не могли понять, что истинное образование может быть достигнуто и альтернативными средствами. Самые решительные из этих женщин стали самоучками, некоторые же, гордо провозгласив себя писательницами, взялись за перо. Путь был указан Луизой Карш, одной из величайших поэтесс восемнадцатого века. Будучи женщиной весьма скромного происхождения, она сама выучилась читать, пока пасла скотину в поле. Любая из романисток начала девятнадцатого века могла похвастаться тем, что научилась читать изучая Библию и религиозные трактаты на чердаке в доме приходского священника 9. И если иногда стиль их отдает этим незаконченным образованием, то кто же в этом виноват?

Для многих девочек подлинным источником образования был дом. Именно дома, а не в начальных или монастырских школах, они познавали себя и учились задавать вопросы о том мире, в котором жили. Некоторые из мужчин-педагогов настаивали на том, что наилучшим способом предохранить девочек от чрезмерного ученичества служит ограничение их существования четырьмя домашними стенами. Тогдашние феминистки – Мери Уоллстонкрафт и Бетти Глейм – не могли не подметить противоречия, скрытого в подобном суждении: женщины, лишенные права заниматься собственным образованием, были наделены священной задачей воспитывать юных детей обоих полов некоторое, довольно непродолжительное, время, а девочек значительно дольше. Матери, назначенные «естественные педагоги», несмотря на полнейшее отсутствие опыта, трудились изо всех сил. Вильгельм фон Кюгельген вспоминал свое ранее обучение (1806 – 1807 гг.): «Моя мать была очень старательна в деле воспитания своих детей. Она тщательно изучала самые уважаемые в то время книги по образованию, из которых она едва ли могла многое почерпнуть, поскольку мать, даже полуграмотная мать, инстинктивно знает, каким образом воспитывать своих детей. Если же она подобного не ведает, то ничему она и не научиться, ни у Кампа, ни у Песталоцци» 10.

Подумайте о таких женщинах, как Жорж Санд или Беттина Брентано, «дочерях бабушек», в том смысле, что реальное образование они получили не в монастырских школах, которые посещали в раннем детстве, а у своих бабушек, которые их растили. Подобного рода образование, пусть иногда хаотическое, а иногда анахроническое, создавало также и непрерывность женской истории, своего рода «женскую родословную». Современная писательница Криста Вульф отдает долг этой родословной, когда с теплотой и восхищением говорит о своих предшественницах-первопроходцах, «женщинах 1800-х» 11. Конечно, когда бабушка-педагог бралась за образование детей, те испытывали внезапный удар. Только что вернувшийся из монастырской школы подросток мог только читать, писать и, помимо всего прочего, рассказывать наизусть молитвы, в то время как его бабушка, испытавшая влияние философии эпохи Просвещения, мечтала об использовании всеобщей истории, Плутарха или «Писем» мадам де Севиньи в качестве своих единственных педагогических инструментов. Для Жорж Санд и Беттины Брентано (сюда, возможно, можно было бы добавить и Жермен де Сталь, хотя она принадлежала к более раннему поколению и получила образование не от бабушки, а от матери) результатом была странная смесь античности и современности, латинских упражнений и речей Мирабо, громоздких исторических компиляций и дневных газет. В действительности эти редкие и счастливые женщины получили более либеральное образование, нежели большинство мальчиков, которые должны были придерживаться строгого учебного плана, латыни и железной дисциплины. Эти женщины пользовались той свободой, которая воспитает у них впоследствии женскую чувствительность и, в конечном итоге, их мировоззрение.

Главное опасение у педагогов, как мужчин и женщин, вызывала широта кругозора. «Еженедельные нравственные обозрения», образовательный журнал, адресованный всем женщинам, предостерегал своих читателей от излишней эрудированности. София фон ля Рош, бабушка и учительница Беттины Брентано, писала статьи для «немецких девочек», в которых постоянно предупреждала их о том, что «слишком большие познания» могут привести к неврозу и тому, что девочки эти останутся старыми девами. Люди боялись образованной женщины. Она была «аномалией» или, в глазах мужчин, абсурдом, способным вызвать «лихорадочную дрожь».

Основным фактором в продвижении частных форм образования для девочек был пиетизм. Благочестивые мужчины и женщины встречались на «собраниях» с целью ведения задушевных бесед и размышлений, здесь они вырабатывали общие интересы и обсуждали вопросы культуры. Мало помалу, автобиографический элемент начал вытеснять религиозный. Классическим примером влияния пиетизма на женщин служила Прекрасная Душа, чьи излияния Гёте отразил в «Годах учения Вильгельма Мейстера» (1769 г.) И хотя фройлен фон Клеттенберг, старинная франкфуртская знакомая Гёте, служившая ему в качестве модели, была глубоко религиозной женщиной, свое желание избежать традиционной женской жизни она выразила в словах, которые удивительным образом звучат весьма современно: «Я сознавала, что была накрыта душным стеклянным колпаком. Чтобы разбить его потребовалось всего немного усилий, и я была спасена» 12.

Подобное восприятие не было исключительно протестантским. Существовал и католический вариант пиетизма, приверженки которого играли в равной степени инновационную роль. Примером их влияния служит мюнстерский кружок, сложившийся вокруг принцессы Галицкой, а также поздние работы поэтессы Аннетты фон Дросте-Хюльшофф.

Пиетизм не был явлением, присущим лишь высшему классу. Большое количество текстов упоминают «наиболее мощное и благотворное влияние проповедника на интеллектуальное и нравственное развитие» женщин в целом и матерей, в частности 13. А поскольку матери являлись воспитательницами маленьких детей обоего пола, то очевидно и влияние пиетизма на воспитание всей немецкой нации. Кроме того, он влиял и на отношение к печатному слову: если приверженцы пиетизма неизбежно начинали с чтения Библии и иных священных текстов, то зачастую они переходили и на светскую литературу, которая стала основой для размышлений и дискуссий, в которых женщины свободно могли принимать участие. Чувство принадлежности к духовному сообществу явилось новым интеллектуальным опытом, инициировавшим процесс роста культурного уровня, что основывалось в удивительной степени на интроспекции. Это, в свою очередь, привело к появлению литературы личного характера – дневников, переписки и диалогов, живость изложения в которых и их качество в немалой степени было заслугой женщин: «Я решила вести личный дневник, в котором я буду отчитываться, как перед своей совестью, за мою внутреннюю жизнь, вынося суждения об идеях и чувствах, которые возникают во мне, для того, чтобы продолжить свое образование и углубить свое сознание» 14. Подобные практики выходили далеко за рамки обычных школьных программ.

 

Чтение: от бегства к размышлениям

 

Как мы уже видели, для девочек первым средством приобретения знаний всех уровней была Библия. Дети учились читать, с трудом разбирая библейские слова, и учились вести себя, извлекая нравственные уроки из священных текстов. Конечно, книжные ярмарки, как, например, Лейпцигская, свидетельствуют об уменьшении, но все еще высокой доли религиозных текстов. В 1770 году книги религиозного содержания составляли 25 % от всех публикаций, однако к 1800 году этот показатель снизился до отметки в 13, 5 %. Книги, относившиеся к категории художественной литературы, в 1770 году составляли 16, 5 %, а в 1800 году – 21, 5 %. Эти цифры явным образом указывают на то, что один из книготорговцев и ловких дельцов того времени назвал «великой революцией в издательском деле» 15.

Часто именно женщины, более или менее сознательно, были агентами этой «революции». У некоторых из них развился ненасытный аппетит к чтению. Гувернантка одной из благочестивых семей писала в письмах о восьми разновидностях ежедневного чтения: «Они читают так, как некоторые люди фаршируют гусей лапшей».

После того, как женщины научились читать и раздумывать над религиозными текстами все дни и ночи напролет, в начале девятнадцатого века они стали использовать недавно обретенную свободу в своих личных целях. Современники-мужчины критически относились к тому, что они рассматривали как «неуемную страсть к чтению» у некоторых женщин 16. Когда девушка-подросток теряется в романах, говорили они, она теряет и свою невинность, а также выдумывает себе искусственный рай. В равной степени вред несет и поэзия. Между тем, некоторые мужчины утверждали, что чтение романов молоденькими девушками, которые представляют себе то, на что будет похожа жизнь, когда они станут старше, далеко не так вредоносно, как злоупотребление литературой замужними женщинами. В каждой провинции, и в каждой стране были свои мадам Бовари. Книги перестали быть простым уходом от реальности, а превратились в замену жизни, способ бегства от повседневности, который влек за собой конец домашнему спокойствию. Когда это случалось, общество было в опасности, поскольку женщина, которая читала, больше не выполняла своих обязанностей жены и матери; она не могла выполнить свою миссию как женщина, которая состояла в том, чтобы поддерживать порядок в доме и семье. Читать означало мечтать, следовательно, уходить от реальности, попирать нормы и обычаи, то есть делать совершенно обратное тому, что ожидалось от женщины из добропорядочной семьи девятнадцатого века.

Женщины подобную точку зрения не разделяли. В уединении частной жизни чтение часто служило компенсацией раннему браку. Каролина Шлегель-Шеллинг, одна из ведущих фигур раннего немецкого романтизма, была молодой женой провинциального врача. Ее единственной связью с внешним миром были те книги, которые ей присылали из ее родного университетского города Гёттингена. Если книга не доходила, она умоляла и злилась: «Я несколько раз умирала от жажды, поскольку мой источник книг иссяк» 17. Она отправляла списки книг, которые хотела же сразу получить, начиная «с тех, что ты читаешь, лежа на софе», и заканчивая «теми, которые ты читаешь сидя на той же самой софе с рабочим столом перед тобой». В эти списки не входила Библия или иные религиозные книги; они представляли собой смесь беллетристики и документальных работ, от газет до массивных исторических томов. По мере того, как менялось содержание читаемых женщинами книг, менялось и отношение к активной деятельности. Раз Библия читалась вслух и служила средоточием нравственных и религиозных размышлений, то отныне чтение становится более разнообразным и эклектичных, равно как и более личным. Каролина еще не дошла до того, чтобы читать политические трактаты, но она уже познакомилась с литературой других стран: с Шекспиром, чьи пьесы она впоследствии переведет, с «Письмами из тюрьмы Винсен» Мирабо, а позднее – с некоторыми работами Кондорсе. В 1796 году она написала мужу своей сестры Фридриху Шлегелю: «Фриц! Есть две вещи, которые ты обязательно должен прочитать. Одна написана Кондорсе: не упусти шанс прочесть ее. И прочитай все работы человека по имени Fulda, который должно быть был учителем с весьма оригинальным понятием человека» 18.

Жених или муж мог также гордиться «культурной» женщиной, пока она была согласна приукрашивать свой ум и собирать приятный цитаты для своих поэтических альбомов. Но при наступлении того момента, когда она хотела расширить свои познания, проанализировать содержание прочитанного, или сравнить то, о чем она читала с тем, что видела вокруг себя, голову начинал поднимать призрак «ученой женщины». Это вызывает интересную революционную коннотацию, как в замечании Барби д’Орвиля, что «синечулочничество» является «революцией в литературе, потому что синий чулок для женщины, что красный колпак для мужчины» 19. Действительно, немецкие женщины в начале девятнадцатого века больше не хотели читать сентиментальные романы, ввозимые из Англии некоторыми их сестрами. Немецкие вариации на тему «Памелы и Клариссы» Ричардсона уже казались устаревшими, и даже такой бестселлер, как «История фройлен фон Штернхейм», который в 1770-х годах сделал имя Софии фон ля Рош, вышел из моды.

На изменения в женских пристрастиях повлияли два обстоятельства. Во-первых, женщины стали активнее интересоваться злободневными проблемами: текущими событиями, наукой, новшествами и изобретениями. Лейтмотивом женских работ этого периода являются ссылки на «Энциклопедию». На нее смотрели как на ценнейшее сокровище, которое необходимо сохранить любой ценой; к ней обращались по каждому вообразимому предмету, начиная от того, как построить хижину в Новом Свете, и заканчивая тем, почему индианки рожают одни и воспитывают детей без мужа.

Второе обстоятельство подкрепляло первое: благодаря Французской революции, женщины, возможно, в первый раз непосредственно столкнулись с историей. На протяжении четверти века (с 1790 г. по 1815 г.) они часто вынуждены были без посторонней помощи справляться с семейной, образовательной и экономической ответственностью в мире, к которому ничто их не подготовило. Интерес к злободневным проблемам и текущим событиям повлек за собой подлинную «культурную революцию» для женщин, особенно в Германии. Тем не менее, ни одной немке не удалось создать нечто, сравнимое с «Защитой прав женщины» (1792 г.) Мери Уоллстонкрафт или «Декларацией прав женщины и гражданина» (1790 г.) Олимпии де Гуж. Чтение и литература, однако, служили связными между разными странами. Чтение газет и написание того, что можно было бы назвать «романами на злобу дня», были двумя аспектами одного процесса. Во Франции и Германии роман отражал реальный опыт женщин: отныне он не был простым механизмом ухода от действительности, но скорее наоборот – он был символом осознания общего набора проблем, которые разделялись всеми европейскими женщинами. Чтение укрепило солидарность женщин всех сословий и всех поколений. В возрасте семидесяти пяти лет мать Гёте выражала свой восторг по поводу романов, написанных женщинами, которые затрагивали самые что ни на есть насущные вопросы. В письме своему сыну она писала: «Ничего более доброго и похвального для своей любящей матери, испытывающей нищету духа, ты не можешь сделать, кроме как быть настолько любезным, чтобы разделить со мной эти приятные вещи, всякий раз, когда ты их получаешь» 20. Книги, раньше читаемые для собственного удовольствия, духовного совершенствования или ухода, теперь стали стимулом к размышлениям о себе и других.

Поскольку книги структурировали чтение определенным образом, они изначально служили эффективным инструментом своего рода социализации, которую желали некоторые читатели. Читающая публика существовала, а развивающаяся индустрия книгоиздания делала все от нее зависящее, чтобы удовлетворить постоянно растущие запросы читателей. Более поздние каталоги содержат новые категории и жанры, нацеленные специально на женщин: здесь мы найдем истории разбойников и монастырей, истории подобные приключениям Робинзона Крузо, романы об эмиграции, романы о Французской революции, а также романы на «философские, нравственные и педагогические темы» 21. Некоторые наблюдатели сожалели о происходящих изменениях и тосковали по тому недалекому прошлому, когда женщины читали лишь «поучительные книги, случайные рассказы и поваренные книги».

Подобный эклектизм перестроил и сам акт чтения. «Интенсивное» чтение – неоднократное обращение к одному и тому же тексту – уступило место «экстенсивному» чтению 22. Женщины читали много книг и читали их лишь один раз. Это требовало развития книгоиздательской деятельности, которая была бы способна постоянно увеличивать выпуск своей продукции. Чтение превратилось в подлинный социальный институт. Таков был второй фактор социализации при помощи чтения. Подобно остальным европейским странам того времени, Германия испытала огромный рост количества читающих людей. Группы читателей возникали буквально повсюду, наряду с выдававшими книги на руки библиотеками, читальными залами и прочими получастными заведениями. Интересно то, что многие из них были открыты и для женщин. И это не являлось исключительно городским феноменом: объединения читателей существовали и в небольших городках, и даже в деревнях 23. В большинстве своем они не были специальными заведениями. Безусловно, некоторые частные библиотеки, подобно Harmonie в Гамбурге, располагались в роскошных зданиях, однако большинство представляли собой просто доступное всем  собрание книг, принадлежавших врачам, юристам и философам 24.

Книги имели хождение на всех уровнях. Фридрих Шлегель насмехался над слугой, согнувшимся под тяжестью книг, которые его жена взяла в Йенской библиотеке, однако он знал, что подобное распространение печатных материалов являлось той силой, что стояла за новыми формами общительности, которая объединяла женщин. Даже письма, эта всеми признанная форма женской литературы, отражали происходившие перемены, осмеливаясь выходить за рамки домашней сферы и выражать суждения о литературе. Кружки романтиков в Йене и берлинские салоны, руководимые еврейскими женщинами, например, Рахиль Варнхаген и Генриетта Герц, преуспевали в своих дискуссиях по поводу недавно изданных книг. Мадам де Сталь, хотя и сама была хорошо знакома с литературными салонами, тем не менее, была поражена интенсивной культурной жизнью в Берлине, который в иных отношениях был провинциальным городом «в песчаных отходах Бранденбурга». Чтение привело, как Генриетта Герц удачно описала в своих воспоминаниях, к более живому общению: «Я провела несколько лет среди самых утонченных людей в Берлине… Сначала все мы встречались в Teekränzchen. Затем это было общество чтения Флессера, которое объединяло художников, государственных деятелей, ученых и женщин» 25. Общества чтения были «революционными» в том смысле, что они фактически являлись единственным публичным местом, за исключением театра и определенных салонов, где мужчины и женщины могли встречаться и обсуждать общие проблемы. Объединение читателей было светским «монастырем», в котором женщины были полноправными участницами, а к их авторитетным мнениям часто прислушивались.

Современная историческая ситуация стимулировала интерес читателей к политике, и женщины вскоре стали также размышлять о политических вопросах. Таким образом, при помощи книг они осмелились вступить на землю, которая однажды уже была закреплена исключительно за мужчинами. Их вторжение было кратким, но важным.

В женских письмах, относящихся к первой декаде девятнадцатого века, часто упоминаются Мирабо, Кондорсе и Сьейес. Широко читались и газеты. Газеты для женщин возникали по всей Европе, среди них «Journal des Luxus und der Moden», которая выходила с 1786 г. по 1816 г., и обозрение «London und Paris», чьим парижским обозревателем была Гельмина фон Шези. Между тем, читательницы также любили читать и основные газеты того времени, например, «Hamburger Correspondent» и «Moniteur». Язык имел мало значения: «Лафайет! Мирабо! Пети! Белли! О, каким энтузиазмом горят мои щеки, когда тихим вечером целый час я читаю своему мужу и двум-трем его близким друзьям речи, которые «Moniteur» так точно передает», отмечала в своих опубликованных в 1839 году мемуарах Иоганна Шопенгауэр, мать будущего философа 26.

Период с 1790 г. по 1815 г., когда женщины получили доступ к ряду сфер, прежде предназначенных исключительно для мужчин, был уникальным временем в немецкой истории. Это было время, когда обязательное образование, хотя все еще и слабое, начало приносить свои плоды; это было время, когда первое поколение женщин выбрало чтение в качестве способа компенсации за высшее образование, которого они по-прежнему были лишены. Книги, распространяемые по постоянно возникавшим новым каналам, предоставляли женщинам доступ к новым социальным сетям. Таким образом, чтение являлось для женщин подлинным инструментом социальной интеграции. Некоторые довольствовались интеллектуальным равенством de facto, которым они пользовались в обществах читателей. В то время как другие воспользовались теми возможностями, которые прелагали книги, для создания в период романтизма различного рода кружков и салонов.

Небольшое количество женщин были настолько увлечены происходившими вокруг событиями, что превратили само чтение и выбор того, что читать, в средство политической эмансипации, которую ни закон, ни мужчины, не были готовы им предоставить. Именно поэтому ряд современников-мужчин чувствовали потребность в создании довольно-таки мрачного портрета тех женщин, что пали жертвами болезни чтения: «Я, конечно же, критически отношусь к тому обстоятельству, что женщина должна совершенствовать стиль своего письма и беседы при помощи надлежащего изучения благопристойных книг, или же, что ей не следует оставаться в полнейшем неведении относительно научных знаний. Однако она не должна превращать литературу в свою профессию или вторгаться в сферу эрудиции» 27. Несмотря на то, что тон казался рассудительным, аргументы по-прежнему были безнадежно традиционными: немного знаний – это не опасная вещь, но женщине лучше бы не дышать глубоко этой особенной весной.

Тот же тип аргументации, но только более сильный, был выдвинут после 1815 года. Во время грандиозных социальных изменений (массовый исход из деревни и поразительное увеличение случаев детского труда) прогресс в образовании девочек замедлился, а «жажда чтения», столь распространенная среди женщин раньше, стала сталкиваться с существенными преградами. При том порядке, который был установлен Меттернихом, выбор книг для чтения отныне не был делом отдельно взятой личности. Контролируемое, регулируемое и подверженное цензуре, чтение, даже приватное, стало тем родом деятельности, которая подлежала закрытию и неизбежной тщательной проверке. Читающим женщинам пришлось хранить молчание, и такое положение вещей не было осуждено вплоть до середины века, и то только несколькими маргинальными фигурами.

Тем не менее, к концу века «голос женщин» вновь был услышан, подстрекаемый некоторыми мужчинами-писателями, например Августом Бебелем, автором книги «Женщина и социализм» (1879 г.) Однако немецкое женское движение, разделенное на буржуазное крыло и пролетарское, в значительной степени было ограничено узкой сферой политики и больше не получало тех же откликов от своей «публики». Действительно, понятие «публика» кажется скорее неуместным, поскольку то, что касалось непосредственно самих женщин и оказывало на них влияние, принадлежало к сфере «частной». Однако, по крайней мере, в статистическом отношении женская публика существовала, но интересы ее значительным образом изменились. Победу одержала дешевая, эскапистская литература, строго отслеживаемая властями, как общественными, так и частными: рынок был наводнен историческими романами, которые старательно избегали какой бы то ни было отсылки к настоящему, а также бульварной литературой и серийными изданиями, продвигаемыми женскими журналами, подобно «Gartenlaube» («Садовый домик»). Огромным успехом пользовались такие авторы, как Евгений Марлитт и Хедвиг Куртс-Махлер. Один из романов Марлитта, впервые выпущенный сериями на страницах «Gartenlaube» в 1866 году, в течение двадцати лет выдержал двадцать три издания.

Между тем, другие женщины искали соответствующие способы, чтобы выразить те вопросы, которые начали у них уже назревать. К середине столетия, когда Реставрация и цензура утвердили буржуазные добродетели и условности, то, что читали и писали женщины уже свидетельствовало о растущем разрыве между эскапистской литературой и работами более серьезной направленности.

История культуры полна подобных противоречий: во времена, когда книги «якобы избегали таких спорных предметов, как религия» 28, а большинство читательниц, казалось, довольствовались предлагаемой им бульварной литературой, несколько женщин, не желавшие, чтобы им затыкали рот цензурой или клеветой, или безразличием, или же мрачным поражением революции 1848 года в Германии, стали подавать свои голоса. К 1850 году они осмелились нарушить всеобщее «спокойствие» тем, что сами они назвали «голосом женщин».

 

Письмо: для себя, для других.

 

Впервые за перо немецкие женщины взялись около 1800 года, в начале того, что Криста Вульф назвала Zwischenzeit (буквально – переходное время), период междуцарствия не только между двумя столетиями, но между двумя мирами, фундаментальным образом отличных друг от друга по своей политической жизни, состоянию общества и культуре. Конечно, женская литература уже существовала в Германии и состояла преимущественно из нравственных, педагогических и сентиментальных книг. Однако совершенно иной вид женской литературы вырос из потребности отразить то огромное влияние, которое оказала Французская революция. Кроме того, вскоре женщины ощутили новую потребность в самовыражении. На протяжении девятнадцатого века новая литература развивалась вместе с самим обществом, чтобы стать инструментом отражения тех реалий, которые влияли на всех женщин.

Любопытно, но именно там, где выражение политических взглядов отсутствовало или находилось под запретом, политические события вызвали желание публично самовыразиться через литературу. Ни одна немка в это время не написала, что-либо похожее на манифест Теодоры фон Гиппель, требовавшей «гражданского совершенствования женщин». Тем не менее, в период между 1790 г. и 1815 г. ряд женщин написали романы, затрагивавшие злободневные проблемы, например Французскую революцию и ее непосредственные последствия. И хотя доступ к публичной сфере на протяжении всего столетия оставался для женщин весьма проблематичным, литература, по крайней мере, была первым шагом к опосредованному вступлению на мужскую территорию политики и истории.

Количество тех женщин, которые сделали этот первый шаг и осмелились принять участие в столь быстро развивавшихся жанрах, как роман и драматургия, было, конечно, невелико, и мужчины-писатели были склонны относиться к ним с сарказмом: «Из сорока-пятидесяти женщин-писательниц в сегодняшней Германии (не считая тьму тех, кто даже не озадачивается, чтобы опубликовать написанную ими глупость) наберется едва ли дюжина тех, кто наделен высшего рода гениальностью и поистине имеют призвание к тому, чтобы осмелиться и вступить в область…, для которой их не подготовила ни природа, ни структура самого общества» 29. Это замечание, сделанное в начале девятнадцатого века, прекрасно обрисовывает то всеобщее отношение к «женщинам-писательницам», которое будет господствовать на протяжении следующих ста лет: критицизм, если не сказать презрение, ожидал тех, кто нарушил табу, установленное культурой и обществом. Эта позитивистская, псевдонаучная эпоха добавила и еще одно табу, основанное на считавшейся доказанной второстепенности женского тела и мозга: «Женщины-писательницы не существует. Она – это логическая несообразность. Роль женщины в литературе, та же, что и в производстве: она приносит пользу, тогда как гений больше не требуется» 30.

Мизогиния не знала границ, а гений или талант женщин-писательниц оставался непризнанным. Когда уже престарелый поэт Клеменс Брентано узнал, что его сестра решила попробовать себя в литературной игре, он был возмущен: «Это весьма скверно. Это создание… Беттина, была бы восхитительна в своей роли ангела, не выставив она напоказ то, что было в ней самого лучшего и личного» 31. Излюбленной мишенью для нападок была Жорж Санд: «Как в трубке, так и в романах мадам Дюдеван, мы ничего не находим, кроме самой ужасной и презренной вульгарности» 32.

Если господствовавший в то время климат был все более и более неподходящим для женской литературы, немногие женщины брались за перо, пока не были вынуждены сделать это под давлением материальных обстоятельств («прокормить семью») или превратностей жизни в эмиграции, даже если то образование, которое они получили, не было приспособлено к потребности зарабатывать себе на жизнь. Однако некоторыми двигало настоятельное стремление писать: многие использовали псевдонимы или же заимствовали имена своих мужей, вызывая бесчисленные семейные споры. Некоторые авторы, в конце концов, открыли свое истинное лицо, приводя в пользу этого решения несколько странные аргументы. Подобное признание в 1820 году сделала, например, Тереза Губер: «Публике было бы трудно поверить в то, что автор [сборника рассказов, опубликованных в 1803 году] уже давно является матерью. Поэтому я хранила в тайне свою литературную деятельность. У стареющей матроны нет дальнейших домашних обязанностей. Сегодня она при помощи литературы может выполнить, вернее не выполнить, свой материнский долг» 33.

Одним из наилучших путей для тех женщин, кто хотел писать, было занятие переводами. По вполне очевидным причинам работа подобного рода считалась идеальной для женщин. Переводчица трудилась дома, в приватной обстановке. Она не подвергалась непристойной гласности литературного рынка. Временами хорошо оплачиваемая, эта работа была и анонимной: не было никакой торговли именем мужа, а семье не угрожала опасность. И, наконец, перевод был совместим с обязанностями женщины: работа могла быть прервана, как только этого потребует ритм жизни домашнего хозяйства. Однако кроме этого, существовало еще и нечто такое, что те, кто смотрел на перевод как на пагубное времяпрепровождение женщины, не всегда ясно понимали: переводить означало конкретно использовать полученные знания, и некоторые переводчицы находили свою меру свободы в выборе текстов для перевода и, вероятно, даже в редкой возможности вложить в перевод какую-то часть своих мыслей, которая иначе не нашла бы себе выхода. Почему ставшие впоследствии писательницами, но начинавшие как переводчицы, женщины сознательно выбирали для перевода такие работы, как, например, переписку Нинон де Ленкло или пьесы и романы о Французской революции 34? Тайную связь между переводом и писательством раскрывает Тереза Губер, вспоминая как она переводила модного автора Луве де Коврей: «Я написала концовку “Неизбежного развода”. Мысли легко текли от моего бурлящего воображения прямо к моему перу… И ночью, не отходя от постели больного Губера, не раз с грудным ребенком, я стала писательницей».

Если перевод был тем, что Прудон назвал «обслуживающей деятельностью», он, тем не менее, поощрял (что было так необходимо) женщин двигаться дальше, к другим формам литературы. Мало кто из женщин-писательниц, как во Франции, так и в Германии, попробовали свои силы в драматургии, а те, кто сделал это, имели мало шансов на успех. Свидетельством тому служит пример Марии фон Эбнер-Эшенбах, которая была хорошо известной романисткой конца века, рискнувшей написать пьесу о мадам Ролан, но она так никогда и не была поставлена 35. Больше шансов на успех женщинам давали рассказы и романы, что было вполне предсказуемо, поскольку эти жанры являлись одной из форм «литературы массового потребления»: «Большинство романов покупается именно женщинами, и именно они и производят большинство из них. Поэтому я придерживаюсь того мнения, что им следует создавать свои собственные романы, так же как они делают свои ненужные украшения» 36.

Следует помнить, что некоторые из женских романов способствовали распространению подобных клише. Запыхавшиеся соперники Вальтера Скотта, неутомимые создатели романтической и готической литературы, ряд женщин-писательниц использовали модные жанры и выдавали на гора бесконечные серии безвкусных книг, которые, тем не менее, находили себе подготовленную публику, когда они сериями издавались на страницах таких журналов, как «Gartenlaube». Несмотря на то, что с благословения властей в девятнадцатом веке этот вид беллетристики стал синонимом женской литературы, не стоит выпускать из виду остальные формы женской литературы, которые подвергались цензуре, сарказму и презрению.

Письма, являясь для женщин основным средством литературного выражения, создали альтернативный форум, где талантливые и умные женщины могли бы проявить себя. Внешне замаскированные как частная переписка, письма на деле имели широкое значение; они не только распространяли информацию, но и предоставляли возможность размышлять и экспериментировать со всей гаммой литературных жанров. Характерным примером тому является переписка Рахель Варнхаген, однако в трансформации ранней переписки Беттины фон Арним в жанр поэзии, поглотивший все остальные, не было потребности в творческом гении 37. Знаменательно, что значительная часть этой приватной литературы – дневники, воспоминания, автобиографии – была опубликована в 1840-е годы, вызывая ностальгию у тех женщин, которые помнили краткую, но напряженную интерлюдию рубежа столетия, когда прошла их юность 38. Между тем на горизонте уже маячили новые перспективы, и смелые женщины бросили вызов всем своим противникам, заявив о новых политических требованиях. К примеру, литературная карьера Беттины фон Арним реально началась лишь в 1837 году, когда она взялась за дело «Гёттингенской семерки», дело семерых профессоров, которых уволили из университета Гёттингена за их самонадеянное напоминание герцогу Ганноверскому о его обещании провозгласить конституцию. В конце концов, именно возросшее значение «социального вопроса» обнаружило сокрытую до поры трещину в женской литературе.

В 1840-х годах озабоченность социальными проблемами придала новое измерение и силу работам некоторых женщин. Несколько женщин, уже сделавших себе имя в литературе, отказались от нее ради того, чтобы попробовать себя в социологических исследованиях.

Публикация в 1839 году «Лондонского журнала» Флоры Тристан и работы Беттины фон Арним «Эта книга принадлежит королю» (1843 г.) свидетельствовала о том, что интерес женщин к социальным реалиям был общеевропейским феноменом. Вследствие того, что текущие общественные перемены были настолько далеко идущими и глубинными, ориентированная на социальные вопросы литература того времени отказалась от использования художественных приемов, высокого стиля и создавала характеры в угоду статистике, списки пауперов и не приведенные в систему факты. Появлявшиеся в результате работы были впечатляющими, но прошли практически незаметно для современников; их стиль был документальным, а их социальное и политическое послание, которое, по мнению ряда мужчин-писателей, замалчивалось цензурой, могли по-прежнему передавать лишь женщины. Подтверждение этому утверждению можно обнаружить в приведенном ниже отрывке из беседы писательницы Луизы Астон с начальником берлинской полиции в марте 1843 года:

 

Астон: В интересах моей литературной карьеры желательно, чтобы я оставалась в Берлине, где я постоянно черпаю новое вдохновение.

 

Начальник полиции: Безусловно, это не в наших интересах, чтобы вы публиковали свои будущие работы здесь, поскольку они, несомненно, будут столь же либеральными, как и остальные ваши замечания.

 

Астон: Что ж, ваше превосходительство! Если прусское правительство начинает бояться женщины, значит оно на самом деле находится в скверном положении 39!

 

Решающим поворотным моментом стало поражение революции 1848 года в Германии. Благосклонность стала терять социально ориентированная литература, характерная для эпохи Vormärz 40. Некоторые писательницы отреклись от своих прежних стремлений и стали выпускать более безопасный товар: Луиза Мюхльбах, чей роман «Aphra Behn», описывавший жизнь первой профессиональной писательницы в Англии, и являвшийся мощным призывом в пользу истинной эмансипации женщин, сейчас публиковала лишь такие пустяшные вещи, как «Истории двора в Сан-Суси во времена Фридриха II» и другие псевдоисторические работы. Даже самые эмансипированные женщины по-прежнему боялись литературы как публичного акта. В «Истории моей жизни» (1861 – 1862 гг.) Фанни Левальд, эмансипированная еврейка и любимица берлинского литературного истеблишмента, признавалась: «Более привычные, чем я сама, подозревались в определенной зависимости и покорности, я же всегда расценивала свою литературную деятельность как нечто, что будет даровано мне, нечто, чем мне разрешат заниматься со всеми видами ограничений, поэтому я всегда была вынуждена по совместительству заниматься шитьем» 41.

Если во второй половине девятнадцатого столетия не наблюдалось пробуждения определенного рода женской литературы, то, чтобы отыскать ее следы, мы должны обратиться к кругам аристократии и состоятельным сословиям. Безусловно, принадлежавшие к высшему классу женщины продолжали публиковаться. Это были, например, Луиза Отто-Петерс, которая в 1849 оду основала «Женский журнал для высоких интересов женщин»; Лили Браун, урожденная фон Кретшман, автор знаменательных «Воспоминаний социалистки»; и Хедвиг Дом, боровшаяся за избирательные права 42. Однако в равной степени мощное и более новое движение стало оформляться в среде пролетарских женщин. Два новых подхода к тому, что называлось Frauenfrage, или «женский вопрос», встали на распутье в 1894 году. Это вылилось в ряд публикаций автобиографий женщин-работниц, самой известной из которых остается автобиография Адельхейд Попп «Юность женщины-работницы». Эта книга была примером того, что Гёте назвал «автобиографией снизу», а ее автор тотчас же заявляет, что ее намерением является изображение не только самой себя, но и других женщин, находящихся в подобных условиях: «Я написала историю своей молодости, потому что она схожа с историей тысяч других пролетарских женщин и девушек» 43. Семья, состоящая из пятнадцати детей, три года спорадического учения в школе, работа на фабрике в возрасте десяти лет, пребывание в больнице в возрасте тринадцати и открытие величия классической литературы – об этом пути рассказывается не только потому, что он имеет личную ценность, но и потому, что он служит примером пути многих других. Автобиография призвана служить другим, и в конце века женская литература взяла на себя роль, мало чем отличавшуюся от роли педагогических и нравственных текстов, «моральных воспоминаний» и сентиментальных романов предыдущего столетия. Только сейчас эти тексты говорили своим читателям не о нравственных проблемах, а о социальных.

 

Отсюда история, несмотря на ее краткость и незавершенность, того, какой путь проделали женщины, начиная с их первых шагов к образованию, и заканчивая общественной политической деятельностью посредством литературы, являет собой своего рода притчу для социальной истории в целом. «Если стиль есть выражение человека, то литература в не меньшей степени есть выражение общества», написала в 1812 году Луиза де Бональд. Безудержный рост женщины в публичной сфере культуры был достигнут благодаря неуклонному прогрессу в распространении грамотности, которому ни одно законодательство не могло действительно помешать.

Тем не менее, было намного сложнее стать писательницей в полном смысле этого слова. И хотя тех, кто писал сказки и эскапистские романы, хорошо принимала та часть женского населения, которая была покорна установившемуся порядку, те, кто надеялся превратить литературу в истинный «голос женщин», способный выразить все обеспокоенности и сомнения эпохи, наталкивались на яростное противодействие и презрение. Но вместо того, чтобы пасть духом, они обратили свои произведения в новом направлении 44 и не боялись по-новому взглянуть на культурную историю человечества, которая, настаивали они, была в равной степени и историей женщин, а не только мужчин: «Женщинам так часто говорили, что “за вас будут думать мужчины”, что, в конце концов, они перестали думать. Многие поколения женщин росли с бременем своего интеллекта, к которому относились с презрением, и очень просто увидеть, что зачастую они сами оправдывали это презрение... Женщинам отказывали в способности сделать что-либо стоящее или важное в искусстве, науке или политике... Но книга, оказавшая огромнейшее влияние на общество, была написана женщиной: «Хижина дяди Тома». Непосредственным следствием этой книги было президентство Линкольна. Возможно, величайшим прозаиком нашего времени является женщина – Жорж Санд. Величайший современный романист, по крайней мере, по моему мнению, это женщина – Джордж Элиот… Время сентиментальной привязчивости к обломкам и остаткам прошлого прошло. Мы должны выставить старину, разваливающиеся пирамиды, пожелтевшие мысли и закоснелые идеи в истинном свете» 45.